Очнувшись от изумления, Коллен тепло приветствовал меня, и мы немного поговорили о моих «мытарствах» у Подземных жителей, после чего он отправился к Аваллаху, наказав мне побывать у него в храме.

Я сказал, что зайду, и на следующий же день исполнил свое обещание.

Храм Спасителя и по сей день стоит на холме над болотистою низиной. В половодье Тор и Храмовый холм превращаются в острова, порою под водой оказывается даже ведущая от Тора старинная дамба. Однако в тот год дождей было мало, и дамбу не залило.

Храм остался таким, каким я его помнил. Мазаные стены только-только заново побелили, остроконечная соломенная крыша лишь немного потемнела от времени. Кто-то водрузил над ней плетеный тростниковый крест, а чуть поодаль появился домик священников. Однако других перемен я не заметил.

Я стреножил лошадь у основания холма и наверх поднялся пешком. Из домика вышел Коллен и с ним два монаха немногим старше меня. Они приветствовали меня улыбками и рукопожатиями на галльский манер, робко поздоровались и тут же словно языки проглотили.

— Робеют, — объяснил Коллен. — Слышали о тебе, — загадочно добавил он, — от Хафгана.

Я заключил, что Хафган рассказал им про пляску камней. Мы вместе пошли к храму.

Есть особая телесная радость, несхожая с остальными, в которой столько же счастья, сколько стремления к чему-то иному. Думаю, это томление плоти и крови по восторгу, которое испытывает душа, приближаясь к истинному своему обиталищу. Тело сознает, что оно — прах, и в прах возвратится, и печалится о себе. Душа же знает, что бессмертна, и торжествует. И тело, и душа стремятся к полноте своей славы, нынешней или будущей.

Однако если дух крепок в своей надежде, то плоть слаба, и потому в те редкие мгновения, когда она прозревает истину — что восстанет в нетлении, что унаследует все, принадлежащее духу, и что они сольются в одно, — тогда, в эти редчайшие мгновения, она ликует, и веселье ее не передать словами. Вот эту-то радость я почувствовал, войдя в храм. Здесь, где добрые люди освятили языческую землю молитвами, а позже — своей кровью, живет особая радость. Здесь, в этом святом месте, я ощутил иной, небесный покой.

Пол в храме был чисто выметен, пахло свечами, маслом и ладаном. Алтарь — каменная плита на двух каменных же опорах — был очень стар. Вокруг царила глубокая и светлая тишина. Я стоял посреди храма, солнечный свет струился сквозь крестообразное окно на алтарь. Я смотрел, как пляшут пылинки в желтых косых лучах, словно крохотные ангелы, летящие к земле на помощь страждущим людям.

Пока я смотрел, глаз различил легкое смещение света и тени. Что-то двигалось, перетекало в неподвижном на первый взгляд воздухе. Неужели это духи злобы, о которых рассказывал Давид, властители тьмы вторгаются под самый святой кров?

Словно в ответ на эту попытку вторжения, луч света на алтаре сузился, стал тоньше и ярче. Камень вспыхнул, тени отступили. И тут, на моих глазах круг бело-золотого света сгустился, обрел состав и форму — форму винной чаши серебристого металла, какие подают на свадьбе. Она была простая, небогатая, без всякой отделки.

И тем не менее весь храм наполнился таким благоуханием, что мне припомнились все золотые летние дни, все цветущие луга, все ласковые лунные ночи. Смотреть на чашу значило ощущать невыразимый мир, целостный и неприступный, вместилище непреходящей власти, которая всегда невидимо рядом, всегда бдит и вовеки необорима.

Мне подумалось, что взять эту чашу — значит отчасти обрести этот мир. Я шагнул к алтарю и протянул руку. Чаша сверкнула, образ померк, мои пальцы сжали пустоту.

Остался лишь свет, струящийся из окна, да моя рука на холодном камне. Тень сгустилась и приблизилась, поглотив последние остатки сияния. И я ощутил, как моя собственная сила уходит, словно вода в иссушенную зноем землю.

Великий Свет, сохрани Свой храм, облеки его слуг мудростью и мощью, препояшь их для будущих битв!

Сзади послышались шаги, и в темное, прохладное помещение вошел Коллен. Он внимательно посмотрел мне в лицо — наверное, на нем еще оставались следы увиденного, — но ничего не сказал. Быть может, он знал, что я увидел.

— Да, это святое место, — сказал я. — Вот почему тьма особенно упорно стремится его разрушить.

Чтобы мои слова его не встревожили, я добавил:

— Однако не бойся, брат, ей не преуспеть. Господь сильнее всякой земной силы; тьма не победит.

Потом мы вместе помолились. Я разделил с братьями их скромную трапезу, мы поговорили о моих странствиях, об их трудах в храме, и я вернулся в замок.

В следующие дни я заново открывал для себя Инис Аваллах, обходил знакомые с детства уголки — и мне подумалось, что королевство фей долго не простоит. Слишком оно хрупко, слишком зависимо от силы и расположения окружающего мира людей. Когда оно рухнет, сгинет и Дивный Народ.

Мысль эта не веселила.

Однажды утром я зашел к маме в ее комнату. Она стояла на коленях перед деревянным сундуком. Я видел его сотни раз, но никогда не видел открытым. Я знал, что это память об Атлантиде, что сделан он из дерева гофер с инкрустацией слоновой костью и что на нем вырезаны фантастические существа: головы и передние ноги бычьи, а дальше хвост, как у морского змея.

— Заходи, Мерлин, — сказала она, видя, что я встал в дверях. Я подошел и сел в кресло рядом с сундуком. Харита вынула несколько маленьких, аккуратно перевязанных свертков, в том числе длинный и узкий, обмотанный полосками кожи.

— Я кое-что ищу, — объяснила она и стала рыться дальше.

Среди других вынутых вещей на пол легла книга. Я бережно поднял ее и раскрыл хрупкие страницы. На первой был зелено-золотой остров в ослепительно синем море.

— Это Атлантида? — спросил я.

— Да, — отвечала Харита, забирая у меня книгу. Она погладила страницу нежно, словно любимого человека.

— Мама больше всего гордилась своей библиотекой. У нее было много книг — некоторые ты видел. Но эту — последнюю из всех — она считала истинным сокровищем. — Харита перелистнула страницы, вгляделась в незнакомое письмо и вздохнула, потом улыбнулась, глядя на меня. — Мне даже не довелось узнать, о чем она. Я сберегла ее ради рисунка.

— Это и впрямь сокровище — сказал я.

Мой взгляд упал на длинный сверток, я взял его и развязал. Глазам моим предстала рукоять меча. Бережно, но торопливо я снял промасленную кожу и вскоре уже держал в руке длинное, сверкающее лезвие, легкое и быстрое, как сама мысль, клинок мечты, выкованный для божества, прекрасный, хладный, смертоносный.

— Это отцовский? — спросил я, смотря, как свет, словно вода, дрожит на дивном клинке.

Она села на корточки и слегка мотнула головой.

— Нет, Аваллаха, вернее, предназначался ему. Я заказала его оружейникам Верховного царя в Посейдонисе, первым искусникам мира. Мне говорили, что атланты умели делать невероятно прочную сталь и ревниво хранили секрет своего мастерства. Я привезла этот меч Аваллаху в знак примирения.

— И что?

Мама протянула руку к мечу.

— То было трудное время. Он болел... его рана... он отверг мой подарок, усмотрев в нем насмешку. — Она тронула клинок. — Но я все равно его сохранила, наверно, думала, что найду ему применение. Он все-таки очень ценный.

Я поднял меч и несколько раз резко рубанул воздух.

— Может быть, его время еще не настало.

Я сказал это просто так, потому что пришло в голову, но Харита серьезно кивнула:

— Да, конечно, поэтому я его и сохранила.

Эфес составляли сплетенные змеиные тела, а завершали их головы с изумрудами и рубинами вместо глаз. Прямо под золотой рукоятью был выгравирован девиз.

— Что тут написано? — спросил я.

Харита положила меч на ладони.

— Тут говорится «Возьми меня», — отвечала она и перевернула меч: — А здесь «Отбрось меня».

Странный девиз для царского меча. Что заставило ее выбрать эти слова? Не почувствовала ли она смутно ту роль, которую мечу предстояло сыграть в страшном и славном рождении нашей нации?