На этой эмоциональной ноте, Дон выхватил микрофон и начал говорить о том, что социализм — это не красивая утопия, что это реальность, это действие, и что образцом этого действия может служить солидарная, социалистическая по своей сути структура нашей коммуны. Затем он призвал всех участников присоединиться к очередному маршу протеста против проекта закона о легализации наркотиков, который он со своей коммуной должен был организовать в Риме в следующие выходные. Зал не просто долгое время рукоплескал стоя, я уверен, что присутствовавшие люди ещё долго находились под впечатлением услышанного, навсегда привязавшись в своих сердцах к благородству Дона, у них на глазах по-отцовски гладившего по голове своего бьющегося в судорогах «сына любви» Феделе. На Рождество Дон любил выступать на балкончике, в стиле дуче. Он говорил нам о том, что его коммуна — это не просто центр реабилитации, а Школа Жизни, необходимых навыков выживания, солидарности, которую следовало бы проходить всем обыкновенным гражданам. Что нам выпала честь и привилегия, потому мы что мы можем и умеем больше, чем обычные современные люди, разлагающиеся в культуре потребления. Современные люди, говорил он, индивидуалисты и потребители, забыли о Церкви Духа, они знают лишь три церкви — Дискотеку, Стадион и Супермаркет. На самом деле, в чём-то не могу с ним не согласиться до сих пор.

На той первой аудиенции Дон незаметно и ненавязчиво расспросил меня о наркотиках, которые я употреблял, об истории моей зависимости, о степени дозы в последнее время, задал несколько второстепенных вопросов о Лавразии — он казался уже достаточно информированным об этой стране. Рассказал немного о своей трёхлетней реабилитационной программе. Под конец он спросил меня:

— Ты не боишься?

— А чего мне бояться? Раз уж я здесь, значит, я принял решение, — ответил я, глядя ему прямо в глаза.

— Браво! Мне нужны такие ребята, — он снял трубку. — Пусть зайдёт Мирко.

В дверь почти сразу протиснулся невероятно огромный тип — далеко за два метра, причём как в высоту, так и в ширину. Я встал, чтобы поздороваться за руку, и он сразу полез целоваться в обе щеки. Я заметил, что на шее у него вытатуирована свастика.

— Мирко знает английский, его научили американские «зелёные береты», — последние слова Дон произнёс с сарказмом и крайней неприязнью. — Первое время держись за него, он будет тебе переводить и объяснять весь распорядок жизни в коммуне.

— А вы, Дон, совсем не знаете по-английски? — поинтересовался я.

— Когда я был маленьким, никто у нас в школе не преподавал английский, — усмехнулся он. — А ещё я носил значок: «Кто говорит по-английски — тот предатель Родины». Это были слова главы государства, Бенито Муссолини, — и он дружелюбно рассмеялся. — Иди, сын мой. Ты теперь новый сын мой, потому что вы здесь все мои дети любви!

Мы отправились с Мирко болтаться по территории земельных владений. Здесь были сады, теплицы, небольшая речка с мостиками, за статуей Св. Франциска с голубями располагался зверинец, дальше конюшни, ещё дальше сельскохозяйственные угодья под огороды. Вершины холмов были опоясаны виноградниками, среди которых виднелись белые домики отдельного поселения коммуны при них. В этой же провинции находилось несколько других отдельных поселений с собственной специализацией — скотофермы, виноградники, оливковые сады, монастыри, восстановленные коммуной памятники старины. За пределами региона сеть центров Дона Клаудио простиралась по всей Италии. Кроме того, империя Дона включала в себя коммунитарные центры в Испании, итальянской Швейцарии, Словении, Боливии, Бразилии, Коста-Рике и Таиланде. Теперь он готовился к прыжку на Восток, но по каким-то политическим и конфессиональным причинам собирался начать с Лавразии, а не с России. Мирко трепался без остановки, рассказывал о себе. Хорват, прошёл войну в спецназе, командир известного подразделения. Сербские спецслужбы организовали убийство его невесты, с которой он ходил семь лет. Её расстреляли в упор прямо в центре Сплита. Уже на фронте сербскими пулями был убит и его родной брат. Он нёс его на себе, пока тот истекал кровью, бегом, больше двадцати километров, и даже не заметил когда тот умер. Попал в плен, подвергся пыткам. Уже после окончания войны начал торговать шлюхами, возил их в Амстердам, употреблял все доступные в этом весёлом городе виды наркотических средств. Тогда же у него начали проявляться признаки буйного психического расстройства, невроза. Власти новой Хорватии упрятали его в психушку, где ежедневно пичкали психоактивными фармакологическими средствами. Там ему и сожгли мозги, которые постепенно пришли в порядок только здесь, в коммуне великого Дона, за что он ему и останется бесконечно признателен до конца жизни.

По дороге Мирко знакомит меня со всеми встречающимися нам жителями коммуны. Все здороваются одинаково, тоже лезут целоваться в обе щеки. А вообще заметно, что народ очень общительный. Единственно, трудно отвечать на некоторые вопросы. Почему-то спросив про имя и возраст, каждый сразу же интересуется «правый» я, или «левый» и за какой футбольный клуб я болею. Я теряюсь и абсолютно не знаю, что на это ответить.

— Не удивляйся, — улыбается Мирко. — Здесь в Италии совсем недавно шла настоящая гражданская война между «правыми» и «левыми» на уличном уровне, и эти страсти во многом не утихли до сих пор. А футбол — это здесь больше чем спорт, это тема для ежедневных разговоров, объект страсти и поклонения, гордости и любви. Здесь в «Nido», большинство населения римляне, так что все болеют или за «Рому», или за «Лацио». А что касается твоих политических убеждений, то ты не должен их стесняться или скрывать. Это свободная страна, здесь можно открыто говорить о них, в «Nido» есть люди всех мастей: в керамическом секторе работает один такой художник Анджело Фролья, бывший левый террорист, из «Красных бригад», здесь ты встретишь бывших участников Рабочей автономии, публику из социальных центров, это коммунисты, много здесь и крайне правых, фашистов. Вот я, например, фашист. А ты кто?

— А я не за правых и не за левых, Мирко. Единственное, что я знаю про политику, так это то, что я власть ненавижу. Понимаешь, я любую власть ненавижу.

— Так ты анархист, стало быть!

— Стало быть, анархист. Это ты хорошо сказал, Мирко, чёрт побери!

В общем, мои ожидания в отношении коммуны более-менее сбылись. Когда колокол звонил рано утром — это означало, что надо вставать и приниматься за работу. За любую работу, которую тебе поручит Ответственный по работам. Я сразу заметил, а впоследствии и испытал на себе, что Ответственный, по поручению Дона, или по собственной инициативе, использовал распределение работ для оказания психологического давления. Особенно строптивым достаются самые бессмысленные и изнурительные работы, причём иногда это может длиться месяцами. Когда колокол звонил вечером в одиннадцать — это означало обязательный отход ко сну. Времени на чтение отпускалось около 15–20 минут, когда помоешь ноги и ляжешь в кровать, до того как погасят свет. Это было драгоценное время, за исключением, конечно, вечера во вторник, когда на чтение специально выделялось около 40–50 минут. Формально рабочий день был построен по мирскому образцу — 8 часов. Но в действительности тебя никогда не оставляли в покое от пробуждения и до отхода ко сну. Особенно на первых порах — если не Мирко, то кто-нибудь ещё ходил за мной всюду по пятам. Даже когда я шёл в туалет, кто-то обязательно шёл за мной и дежурил перед дверью. После работы ты должен был носиться туда-сюда, чтобы успеть выполнить свои специфические обязанности, а потом весь вечер проходили различные собрания. Все должны были рассказывать о том, как провели свой день, о чём они думали, что у них происходит в голове и т. д. Все докапывались друг до друга, отыскивали недостатки, во всеуслышание обсуждали их, утверждая, что якобы именно они привели обсуждаемого субъекта к героиномании. За мной основных недостатков числилось два — необщительность и упрямство. Что касается первого, то напрасно я пытался объяснять им что-то о разнице в культуре и менталитете. В массе своей это были ограниченные люди с не шибко широким кругозором. Около 40 % составляли каторжане, которые в соответствии с итальянским законодательством могли по своему выбору отбывать здесь свои тюремные сроки, кроме того, около 20–25 % были возвращенцы, люди, которые в своё время уже прошли трёхлетнюю реабилитационную программу, пожили какое-то время на свободе, вновь сорвались и вновь вернулись. Все эти или очень хитрые оппортунисты, или легко поддающиеся внушению, сломленные люди были послушным материалом в руках Дона и его секретарской администрации. В моём случае они не могли смириться с моей молчаливостью, считали её скрытностью. Между нами, т. е. между мной и любым из 80–120 человек каждый день, по несколько раз на дню происходил примерно такой диалог: