— Ладно, придумай лучше, как отметим первое выступление на такой большой площадке?

— А что давайте накидаемся у меня, чё там думать, — говорит беспроблемный Федян.

— Поддерживаю, давайте напьёмся, — напряжённым, злым голосом говорит Таня.

— Тогда давайте у меня — здесь же ближе.

В гастрономе напротив мы ещё успели взять пару ящиков «Жигулёвского», с запасом, кто знает сколько дней гудеть будем, в ближайшем комке ещё пяток пузырей китайской водки, «мерзавки», в пластиковых бутылках. У меня оставалось где-то полстакана приличной анаши, и мы в четверых скурили чуть ли не всё. Когда барабанщик засобирался домой, Федян решил проехаться на халяву на такси вместе с ним, они живут в одной стороне. Я посадил их на мотор и вернулся домой. Свет везде был выключен, и нигде не было слышно ни звука. Я позвал Танюху. Ответа не последовало. Я включил свет и чуть не вздрогнул от неожиданности. Она сидела напротив меня в кресле и смотрела мне прямо в глаза широко вытаращенными, остекленевшими глазами.

— Танюшка, с тобой всё в порядке? — спросил я, но то, что я услышал, вряд ли можно было счесть вразумительным ответом.

— Голоса сказали мне, что этих мушек нельзя убивать, чтобы не пошёл ядовитый дождь. Иначе он смоет в канализацию нас с тобой, нас всех. Лучше я буду собирать эти поганки и сушить этих бабочек.

При эти словах, она встала и начала собирать с пола воображаемые грибы и ловить в воздухе воображаемых бабочек. Я присел на своё кресло с отломанными ножками и начал наблюдать за ней. Сначала мне было весело, пока я пытался отгадать какой дури она успела наглотаться. Но потом мой взгляд упал на пять пустых упаковок из-под димедрола, и я похолодел от ужаса. В этот момент она испустила душераздирающий вопль и повалилась на пол, сотрясаясь в эпилептическом припадке, который несколько часов назад я изображал на сцене.

Я подбежал к ней и, протолкнув ей в рот большой палец, изо всей силы прижал её язык к подъязычной области. Её зубы начали стискиваться, подобно заострённым тискам с мощным давлением. Её рот заполнился моей кровью. «Если она откусит мой палец, она может подавиться им, точно так же как и языком», промелькнуло у меня в голове, пока я второй рукой, наконец, дотянувшись до телефонного аппарата, набирал «03».

Я провёл тогда с ней сутки в токсикологии. Мне выдали список лекарств, которые я должен был приобрести. Мне необходимо было занять денег на эти лекарства, потому что у самого не хватило бы. Я решил начать завтра утром со своего рабочего места. Организация, в которой я работал к тому времени уже должна была мне несколько месячных зарплат, но это ничего не значило, никому тогда ничего не платили. Бывшие советские люди учились обходиться без денег, перебиваясь натуральным хозяйством и расширенной системой семейной взаимовыручки. Пока я попросил у врачей отделения сделать всё необходимое, уголь, гемодез и т. д. в долг. Ночью пришлось удерживать её в постели, потому что она соскакивала, дралась с медсёстрами, норовила убежать бродить по коридорам больницы. Один раз я задремал, и потом, когда спохватился, нашёл её в ординаторской. Она стояла у окна и разговаривала с Луной:

— Мне никогда, никогда ещё в жизни не было так плохо… Ты хоть когда-нибудь, хоть где-нибудь на свете видела такое же одинокое существо, как я?.. — и её затрясло от сдавленных рыданий.

Она ушла из группы, а Федян в то время полностью переключился на синтезаторы, секвенсеры и прочую дребедень в том же духе. Он подружился с профессиональными музыкантами с одной небольшой студии. В обмен на его помощь в аранжировках и студийных записях, они охотно предоставляли ему время поколдовать над своим «Роландом», и он целыми днями теперь зависал там.

Однажды ночью ко мне в дверь постучалась Альфия. Она попросила меня закрыть дверь и никому не открывать. Сказала, что пришла под мою защиту. Она действительно казалась чем-то напуганной и немного растерянной. Она сказала мне, что в её жизни внезапно всё меняется, и неизвестно к лучшему, или худшему. Объяснять она не хотела, а я не стал расспрашивать. В моей компании она быстро пришла в себя, стала самой собой, такой, какой я её всегда любил. Когда я услышал от неё слова любви, я позволил чувству, которое так усиленно гнал от себя из робости, заполонить собой всё моё существо. Первые нежные прикосновения, первые, робкие поцелуи чуть не разорвали моё заходящееся в бешеных ритмах сердце, они заставили меня почувствовать себя перед лицом какой-то необъятной, непостижимой тайны жизни, которую могла открыть мне только Альфия. Её глаза, её губы, её миниатюрное стройное тело, вызывали во мне ощущения, которые едва умещались в моём сердце, настолько они казались больше чем я. Её близость заставила меня начисто забыть обо всём, затеряться во времени и пространстве, ощутить себя эфемерной пылинкой, сгинувшей в просторах Вселенной. Мы изучали друг друга, рассказывали истории из жизни, смеялись, и клялись в вечной любви. Она заснула как ребёнок, пока я расчёсывал ей волосы гребешком.

В ту ночь я полушёпотом сделал ей предложение, от которого она отказалась, тихо, но твёрдо. На следующее утро я должен был уходить в прокуратуру — мне пришла повестка, в связи с Танюхиной попыткой самоубийства. Алые лучи рассветного солнца падали на красивое лицо моей сладко спящей Альфии, освещая его, как диковинный цветок, подаренный мне Провидением, пусть и всего на одну ночь. Я невольно залюбовался ею. Время в тот миг словно бы остановилось. Или я хотел бы, чтобы оно остановилось тогда.

Я задёрнул шторы, чтобы стремительно восходящее солнце не потревожило её сон. Наспех приготовив какой-никакой завтрак, я оставил его для неё на столике рядом с диваном, на котором мы спали.

Когда я вернулся, её уже не было. Она оставила короткую прощальную записку с выражением благодарности. Ничего особенного. Но я почему-то сразу нутром понял, что я её больше никогда в своей жизни не увижу…

Как-то вечерком, проходя по району, я ещё издалека заметил сгорбленную фигуру, бредущего куда-то шаркающей походкой парня, показавшегося мне знакомым. Подойдя поближе, я воскликнул от удивления:

— Султанбек, ты? Салам! А я тебя и не узнал.

Он как-то стремительно и неожиданно постарел, пожелтел, над глазом у него был здоровый шрам, настоящая пробоина.

— А ты сильно изменился, — он широко ухмыльнулся беззубым ртом.

И сразу, словно бы спохватившись, деловито так спрашивает:

— Алик, братан, не займёшь стольник, или лучше две бумаги? — и для убедительности добавляет. — Я на кумарах просто щас. Подлечиться надо.

В тот раз я почему-то опять, кажется, не успел хорошо подумать, прежде чем ответить.

— Две бумаги найдётся, только давай вместе сварим. Можно у меня.

— А я и не знал, что ты тоже этой хуйнёй занимаешься, — говорит Султанбек.

— Нет, я хочу только попробовать, — честно отвечаю я.

— Да зачем тебе это надо… — задумчиво говорит он, но потом, словно спохватившись, быстро добавляет. — У тебя, говоришь, и сварить можно?

— Ага.

Ждать приходится недолго. Султанбек проворно ныряет в соседний подъезд и выныривает уже с довольным лицом. Мы идём ко мне.

Сгорбившись над плиткой, он очень старательно подсушивает размазанный по внутренней поверхности черпака опиум, затем так же тщательно выпаривает ангидрид, кипятит раствор. На кухне стоит дурманящий аромат, чем-то похожий на запах картошки. Потом два-три раза отбивает готовый раствор в рюмке с димычем. Ему плохо, хочется побыстрее вмазаться, но весь этот ритуал он исполняет неторопливо, с должной расстановкой. Я помогаю ему сжать руку и отыскать, хоть и не сразу, рабочую вену. Всего получилось семь кубов. Себе он загнал пять, мне оставил двушку. Я сжимаю свой левый бицепс правой рукой. У меня вены, как канаты — здоровые, отчётливо видные. Султа дует мне на руку, пока колет, и укол получается абсолютно неощутимым, ни одна медсестра так не ставит. Протягивает мне прикуренную сигарету. От успокоившегося сердца, окутанного ласковыми объятиями лечащего любую боль сока маковых цветов, приход поднимается к горлу, давая организму навсегда запомнить это сладковатое послевкусие, отныне ассоциирующееся с неземным блаженством. Этот кайф поначалу подкупает своим кажущимся благородством и мудростью. Он лечит любую физическую и душевную боль, но не через скотское притупление всех чувств, подобно алкоголю. Тебе кажется, что он дарует тебе полное и абсолютное понимание течения жизни, причин и оснований всех наших горестей и радостей, превратностей судьбы, и при этом абсолютную умиротворённую отрешённость святого. Этим он похож на буддизм, древнюю терапевтическую религию погружённых в тысячелетнюю спячку восточных народов.