— Ты почему молчишь? Скажи, о чём ты думаешь?
— Ни о чём.
— Этого не может быть, все о чём-то думают. Если ты не будешь делиться, мы тебе не сможем помочь.
— Хорошо, я думаю о том, как лучше сделать работу.
— Это неправда. Ты думаешь не об этом.
— А о чём же я думаю?
— Ты думаешь о своём городе, о своей улице и о своей девушке.
— Да нет же!
— Да-да!
— Давай работать, а? Мы так до обеда не закончим!
— Ну, признайся честно, о чём ты думаешь?
— Хорошо, я думаю о своём городе, о своей улице и о своей девушке.
— Ты не должен думать об этом! — добившись нужного ответа, с торжеством объявляли мне.
— И о чём же я должен думать?
— Ты не должен думать, ты должен слушать и выполнять то, что тебе говорят. Слышал заповедь Дона: «Делай, что велено, потом поймёшь зачем».
— Ты же сам только что говорил, что все о чём-то думают!
— Ну, ну, ты должен думать, как исправить свою жизнь, чтобы стать нормальным человеком, устроиться на работу и завести семью.
— И что же я должен делать, чтобы исправить свою жизнь?
— Ты должен всем рассказывать о чём ты думаешь и расспрашивать других о чём они думают. Если кто-то думает что-то неправильно, ты должен рассказывать Ответственному или собранию. Вот скажи, о чём ты теперь думаешь?
— О смысле бытия и основах мироздания. А также о тройственности божественной субстанции.
— Э-э… А-а… Ну, понятно… Это ты молодец… Слушай, а может перекур устроим?
Суть в том, что в Италии люди разговорчивые как нигде и здесь считалось правилом постоянно разговаривать — за работой, за столом, на прогулке, в транспорте, везде. Во-вторых, если я был с чем-то не согласен, то никто не мог меня переубедить, и всех это бесило до усрачки. Случалось, что на общем собрании сто двадцать глоток вопило о том, что я не прав, оказывало на меня непрерывный психологический прессинг, а я всё равно упорно оставался на своём. В заключение я мог сказать им всем в лицо: «Вы занимаетесь промыванием мозгов. Это ни к чему хорошему на самом деле не ведёт!».
Впрочем, это я смог делать лишь после того как разрешил языковую проблему. Пока я этого не сделал, они пользовались этим, играли на языковом факторе. Раньше я почему-то думал, что итальянцы тащатся от Америки и поэтому все учат английский. Это оказалось абсолютно не так. По-английски здесь, кроме Мирко, никто не говорил. Так что пришлось мне самому научиться говорить по-итальянски и даже по римски. Через месяц я уже начал понимать, что они говорят, различать знакомые слова в общем потоке их быстрой речи и по ним догадываться об общем смысле контекста. Через два месяца я уже сам говорил с ними на их языке. А через три месяца я уже говорил по-итальянски хорошо. Я это понял, потому что как то раз через три месяца, Ответственные пошушукавшись на троих, специально поручили мне выступать на общем воскресном собрании в часовне, перед посетителями, политиками регионального уровня и членами семей резидентов коммуны. Я вышел к микрофону и для начала извинился за свой итальянский, объяснив, что нахожусь здесь всего три месяца, и потом, неожиданно сам для себя, отыскивая в памяти все знакомые слова, подключая все ресурсы, строя предложения и фразы, начал довольно складно рассказывать свою историю, отдельные перипетии своей судьбы в общих чертах. В зале царила тишина, меня слушали очень внимательно. Никогда в жизни я не испытывал столько внимания к своей персоне, как здесь.
По праздникам и другим случаям, мы устраивали грандиозные приёмы, на которые съезжались друзья Дона, представители аристократии и политической элиты. Он был в наиболее близких отношениях с лидерами правого и крайне правого секторов итальянской политики, Сильвано Бернаскони, Рокко Боттилья, Джанфранко Мецци, Мауро Каспарри, Алессиа Салазар и т. п. Однажды Бернаскони, накануне своих выборов в премьер-министры, привёз пожертвования «на дело Дона в Таиланде» от своей партии «Аванти Италия!», 10 миллиардов старых лир. Выступая перед нами, он торжественно напомнил Дону о своём предложении ему портфеля министра культуры в своём правительстве. Дон так же в микрофон с гордостью отказался, заявив, что его место «здесь с моими детьми любви». Восторженная реакция аудитории походила на психоз. «Идите, идите по миру, дети любви! И несите по миру это послание надежды и любви!», кричал он во всю свою лужёную глотку. Помню, как Бернаскони потом вышел и начал пожимать руки публике. Некоторые пацаны демонстративно отворачивались и не подавали ему руки.
Частыми гостями были и представители пенитенциарной системы, высшие чины карабинеров. Коммуна считалась гуманитарной альтернативой тюрьме в смысле перевоспитания граждан в духе традиционных, консервативных ценностей. Хорошо пообедав и выпив граппы, Дон любил демонстрировать нас за работой — хулиганы, бродяги, воришки, угонщики, грабители-рецидивисты, тунеядцы, люди, сданные сюда родственниками или отбывающие здесь свой тюремный срок, от бомжа до маркиза и от мафиози до отцеубийцы — так чудесно трансформировавшиеся в законопослушных, трудолюбивых граждан. Мы, естественно, при этом чувствовали себя как звери в клетке.
Через четыре месяца Дон вызвал меня к себе. Он сказал, что рад моим успехам и гордится мной. В связи с этим он решил назначить меня на место Ответственного по дому (завхоз по нашему) в небольшом «духовном центре» всё в той же Умбрии. Завхоз — третье лицо в иерархии коммунитарных центров после Первого Ответственного, или Ответственного за людей, и Ответственного по работам. Обычно на эти позиции назначают после двух-двух с половиной лет коммунитарного опыта. Я согласился бы, даже если бы у меня был выбор. Дело в том, что в «духовных центрах» много времени выделялось на медитацию и молитву, а это подразумевало часы драгоценного молчания. Молчание, возможность побыть наедине с самом собой, со своими мыслями, я к тому времени начал ценить не меньше, чем время, отпускаемое на чтение.
— Я доверяю тебе Ответственность неспроста, — сказал Дон. — Я наблюдал за тобой. Что бы ни говорили ребята о твоей скрытности и индифферентности, на самом деле твоя главная проблема лежит как раз под ней — это эмоциональность. Глубоко внутри ты крайне эмоционален, мой мальчик, и это и есть твоё главное уязвимое место.
После обеда я уже катил в грузовичке по извилистым дорожкам Умбрии, петляющим вокруг живописных зелёных холмов, на вершинах которых высились средневековые крепости и замки, а вокруг них текла неторопливая, жизнь мелких городов прекрасной, жизнелюбивой Италии наполненная верой, непринуждённым общением и любовью. Около пяти мы прибыли в Анджело-даль-Чьело, монастырь основанный в XIII веке Святым Франциском. Познакомились с ребятами. Всего, вместе со мной их было пятеро — Альберто из Бергамо, совмещавший посты Первого Ответственного и Ответственного по работам, Маурицио из Сардинии, возвращенец, Франко, водитель грузовика из Комо, и Вонг из Таиланда. Пацаны сразу повели меня показывать францисканский монастырь, на основе правил и устава которого был составлен распорядок этого «духовного центра». В самом начале это был замок, принадлежавший местной знатной семье. Франческо, то бишь Франциск, этот простодушный, святой бродяга, появился здесь, когда внутрисемейная междоусобица достигла стадии кровавой вендетты между кланами двух родных братьев. Это были как бы два района, участники которых ежедневно стремились завалить друг друга. Только такому человеку как Франческо оказалось под силу примирить братьев и положить конец этой бессмысленной распре. В благодарность братья подарили ему этот замок. То, что это в прошлом был замок, угадывалось сразу из-за расположения — северные стены выходили на неприступный утёс головокружительной высоты. Вот под этим-то утёсом и находилась пещера Св. Франциска, потому что сам он, отдав замок своему бродячему ордену никогда не ночевал в кельях, а предпочитал, как водится, свежий воздух и непритязательный ночлег на лоне природы. С подвалами, в которых сейчас, подвешенные на крюках, вялились деликатесные «панчетте», была связана романтичная любовная история. Один местный аристократ, уже много лет спустя, после смерти Св. Франческо, потерял в результате несчастного случая на охоте свою молодую, горячо любимую жену. Когда её труп раздевали, обнаружилось, что она была истово верующим человеком, потому что носила под своими нарядами власяницу. Тогда её овдовевший муж постригся в монахи. Он выбрал для себя странную форму самоистязания — подвесил у себя в келье мясо и оставил его гнить, продолжая жить и спать с запахами гнилого, разлагающегося мяса. Вскоре эти запахи начали досаждать жить всем остальным монахам. Тогда они собрались, устроили ему тёмную и заперли в подвале. В ту же ночь свершилось чудо — эти запахи превратились в сказочное благоухание, и вся братия приползла к нашему герою на коленях молить о прощении. Он также стал автором известных религиозных гимнов, сочинял музыку и писал стихи. До конца своей жизни он пронёс чувство любви к своей жене, не переставая славить Бога.
