В КПЗ я провёл трое суток на жестоких кумарах. В первый день, когда меня вели на допрос, моего следака внезапно куда-то вызвало начальство. Он быстро крикнул своему коллеге, хачику, из соседнего кабинета посмотреть за мной и умчался, не слушая трёхэтажных матов со стороны последнего. Мент оставил меня в коридоре. Поскольку меня морозило уже не по-детски, я невольно, сидя на скамейке, подтянул ноги, попытавшись свернуться в позе эмбриона. Как назло в этот момент хачик вышел глянуть, что я делаю. Увидев меня в таком виде, с ногами на скамейке он рассвирепел. Он начал запинывать меня по самым больным местам прямо в этом коридоре, потом, выплеснув злость, он схватил меня за шкварник и втолкнул в кабинет. Там он поставил меня к стенке с руками за спиной и велел смотреть в стену и не вертеть головой. Не вертеть головой я не мог, уж слишком соблазнительным был знакомый, родной запах сырой картошки, уксуса и дыма. Я обернулся. Мент сидел на кортах и держал в руке «дрова», зажжённую газетку. На стуле мента сидел зэк. Он тщательно просушивал опиум на черпаке. На столе стояла бутыль с ангидридом и небрежно завёрнутый целлофановый свёрток с темнеющей внутри него коричневой массой. «Грамм 25 будет», прикинул я на глаз. Вслух я лишь мечтательно протянул: «Щас бы хоть третьячком подлечиться». Мент резко обернулся, побагровев от такой наглости, и, ей богу, кинулся бы на меня тут же, если бы зэк не остановил его: «Тише, тише», мол, не дёргайся, дрова держи. И мне: «Да на третьячок здесь уже и у самих в хате желающих хватает». Я понимал, что мне совсем незачем просить у кого-то третьяк, влезать в долг и всё такое. Это просто из меня моё состояние говорило, вырвалось, скажем так. Мент тем временем, уже не стесняясь меня, с каким-то странным сладострастием приговаривал: «Вот, это хорошая ханка, без крови, без кирпича, без какао, без хуйни всякой, чистая. Тут тебе ещё туда пронести хватит, загреешь там если что».

На второй день меня отвели на допрос к моему следаку. Там было несколько ментов, и всех их интересовало откуда ствол. «Я же вам говорю», повторял я им, «не знаю я ни про какой ствол. Пришёл к другу, вы меня арестовали — откуда мне знать, что за ствол?». Били слабее, чем тот хачик в коридоре — получить по фанере от ментов, это же за положняк, проформа у них такая. У меня такое даже в Циньгуне было, менты ведь везде одинаковые. Хуже было, когда пришёл тот хачик с Муриковским стволом, приставил мне его к голове и начал шипеть мне в лицо всякую галиматью. Потом оказалось, что это так, для развлечения, ничего им от меня по сути уже и не надо было. В тот же вечер из соседней камеры мне крикнули, что делюха на Мурика уже пришла из прокуратуры с санкцией, а его вместо СИЗО увезли в больничку с разорванной почкой. Расчёт ментов не оправдался, поэтому они и озверели. Дело в том, что родители Мурика уже давно эмигрировали в Башкирию, и некому было въехать за него деньгами, нечего было с него поиметь, а на мне при обыске не было никаких запретов, даже завалящей дозы героина, потому что мы уже укололись у их друга Рашида. На третьи сутки одному дедку из нашей камеры передали курочку и пачку переломанных напополам сигарет с отломанными фильтрами. После двух суток голодухи мы с наслаждением умяли мясо, оставив только косточки — «погрызть назавтра» и закурили. По истечении этих суток меня выпустили на все четыре стороны.

А Мурик умер в больнице, не приходя в сознание…

Когда я вышел на улицу, я осознал, что мне некуда идти. Дозу в этот раз я нагнал невысокую, состояние на четвёртые сутки было уже сносное (относительно, конечно), но ни денег, ни идей у меня больше не было. Даже шнурок мне вернули только один. Я бесцельно брёл по чужим, запущенным, холодным и грязным улицам в нижней части некогда цветущего города-сада. На углу Ташкентской и Софьи Ковалевской, моё внимание привлекло возвышающееся над окутанными смогом жалкими хрущёбами новое нарядное розовое здание. Подойдя поближе, я понял, что это католическая церковь. Вера моих отцов… Я вспомнил, что сегодня воскресенье, и народ собирается на Мессу. Это как перст указующий… А почему бы мне не зайти, не исповедоваться, не причаститься — вдруг легче станет? Я зашёл.

Дон Массимилиано был хорошим священником, что называется от Бога. Он не только тонко разбирался в людях, но искренне старался выполнять свою миссию, без разбора откликаясь на любые проявления человеческих страданий.

— Сын мой, — сказал мне он. — Прочитай одну молитву «Радуйся, Мария» и если хочешь, я порекомендую тебя в реабилитационный центр моего хорошего знакомого, дона Клаудио, в Италии. Дон Клаудио собирается открыть отделение в Лавразии и просил меня поискать добровольцев, которые могли бы приехать перенимать опыт в Италии, чтобы потом распространять его благое дело здесь. Все центры управляются такими же как ты… Бывшими… Сам Бог привёл тебя ко мне.

Мы прибыли с доном Массимилиано в Италию через пару недель. Пока мы ехали в фургончике из римского аэропорта Фьюмичино, я задремал. Сон у меня по прежнему был нарушенный, но мне было уже намного лучше. Когда мы подъезжали к земельным владениям Бесприбыльной организации социальной значимости «Comunità Insieme», дон Массимилиано разбудил меня, указал на раскинувшееся среди зелёных холмов поселение «Nido», состоящее из одинаковых желтоватых коттеджей, сгрудившихся вокруг средневекового дворянского замка и разбегающихся от него, редея, вверх по холмам и сказал с мягкой улыбкой: «Маленький рай».

Это была Умбрия, прекрасный край Св. Франциска. Возрождение, великое движение человеческого духа, тоже зародилось здесь, на землях Центральной Италии, в Умбрии и Тоскане.

На первое же утро у меня была назначена аудиенция у Дона, так что после тщательного обыска моих личных вещей, мы сразу же отправились с доном Массимилиано в замок. Приёмная была увешана фотографиями — дон Клаудио с Андреотти, дон Клаудио с Бернаскони, дон Клаудио с Кракси, дон Клаудио в ООН, дон Клаудио в Ватикане. Поймав мой взгляд, дон Массимилиано объяснил мне: «Дон Клаудио очень известная фигура в Италии и не только. О его благих деяниях знают во всём мире». Наконец, со второго этажа спустился секретарь и кивнул нам. Мы поднялись. Дон Массимилиано постучал в дверь, и оттуда раздался звучный голос: «Avanti!».

Дон Клаудио оказался маленьким, тучным, весёлым человечком. Разговаривал он громко и очень красиво. По-итальянски я тогда не знал даже «чао», но даже в переводе дона Массимилиано на русский, было понятно, что он умеет говорить — фразы ложились одна на другую, сплетаясь и образуя изысканные, зачастую трогательные, берущие за душу кружева. Но самый сильный эффект заключался даже не складности и образности его речи — послушав его ты начинал задумываться о каких-то очень важных, фундаментальных вещах. Он умел будить мысль, не оставляя равнодушным никого. Позже я неоднократно имел возможность убедиться в том, что его проповеди оказывали одинаково сильное воздействие как на рафинированных римских интеллектуалов, так и на малограмотных сицилийских крестьян.

Однажды, в один из тех случаев, когда он выбирал меня в «сопровождающие», я стал свидетелем его выступления на собрании Социалистической партии в Перудже. В ходе выступления он использовал мощный психологический ход, который буквально взорвал сонную атмосферу избитых рассуждений на тему социальной справедливости. На собрание он привёл резидентов местного центра коммуны. Во время своего выступления, он вызвал одного из них, Феделе, больного СПИДом каторжанина, к микрофону. Заикаясь и кое-как сдерживая свои приступы дрожи, вызванные регулярным потреблением прописанных ему психоактивных веществ и нет-нет сотрясавшие всё его тело, тот начал рассказывать о своём трудном детстве в убогих условиях бедных районов Бари, об участии в деятельности организованного преступного синдиката «Священная единая корона», о вымогательствах, похищениях, убийствах, вендетте, о содержании в «Небесной царице», римской тюрьме строгого режима для террористов и мафиози. Концовка была драматичной — уже не в силах сдержать судороги, сотрясаясь в жестоком припадке, Феделе с трудом, как в истерике выпалил концовку своего страшного рассказа, о том как он застрелил собственного отца.