— Так ты я вижу, стал хорошим другом с Рафаэлем? — говорит он с золотозубой ухмылкой, в своей обычной манере, как бы нараспев, но при этом с долей лукавства и подспудной угрозы, расставляя особенно звучные ударения на самых резких словах. — Не надо бы тебе общаться с такими людьми, Алекс. Вот, Эдди, подтвердит тебе, что это за нехороший человек. Ты знаешь Сантоса? Так вот в прошлом году, он из-за безобидной шутки взъелся на Сантоса. Он принёс мачете, знаешь мачете? Вот такой здоровый, длинный нож для рубки сахарного тростника, и стоял вон там за углом, ждал на улице, когда выйдет Сантос. Помнишь, Эдди? Сантос тогда вызвал полицию, и его арестовали с этим мачете. Ты знаешь, что у него теперь суд на суде? Он только и делает теперь, что по судам таскается, из-за этого стал меньше денег своей семье высылать в Сальвадор. И непонятно, кому он хуже сделал. Правду же я говорю, Эдди?

Эдди, как только Мануэль начал говорить о Рафе, сразу сделал безучастный вид, но, поскольку Мануэль всё время обращается к нему, он кивает, подтверждая его слова: да, так и было.

— Знаешь, Мануэль, мне, честно говоря, не верится, что из-за простой шутки можно так разозлиться. Это я тебе честно говорю, как думаю, — отвечаю я.

— Клянусь тебе, полная хуйня, просто слова, к тому же сказанные в шутку. А он сказал, что задета его честь и честь его семьи. Что он не может этого так оставить. Представляешь, какой псих?

— Поехали Алекс, это наш, — прерывает его Эдди.

— Ладно, Мануэль, мы поехали, увидимся на той неделе! — Мануэль лишь слегка, подчёркнуто пренебрежительно кивает.

С Эдди мы больше не говорим на эту тему. Пошёл он, этот Мануэль. Чокнутый придурок, повёрнутый на своих казарменных, фашистских убеждениях.

— Вот здесь я чувствую себя прекрасно, не то, что там, — говорит Эдди, когда мы с ним идём уже по приятным тенистым улочкам Португальской деревни, расположенной в самом центре Мотор-Сити. Я его понимаю, это его район, он здесь родился, вырос, ходил в школу с кентами, никогда и никуда отсюда надолго не уезжал, сейчас здесь же живёт, работает, в будущем, может быть, здесь же заведёт семью. Я ему даже почему-то немного завидую. Мы часто здороваемся за руку с проходящими по улицам местными пацанами. С одним из них Эдди, показывая на меня, обменивается парой фраз на своём красивом, мелодичном языке. Они чуть отходят, я слышу, как тот переспрашивает по-английски: «Is this guy cool? Sure? OK!». Он хочет убедиться, что я свой. Англичане, или американцы, когда говорят «прохладный», «отмороженный», значит, человек в порядке, свой, проблем не создаст и не подведёт. Такая лингвистическая и психологическая специфика. Эдди убедительно что-то отвечает опять по-португальски. Парень согласно кивает, мы уходим с ним, я прощаюсь с Эдди. По Дандас-стрит мы плавно выходим на Лэнсдаун.

— Сейчас найдём, без проблем, всё ОК будет, — говорит он и спрашивает. — Ты мексиканец? Нет? Испанец? А откуда?

Когда я растолковываю более-менее откуда я, португалец с понимающим видом кивает:

— Всё понятно. Россия, одним словом. Слушай, если менты с анашой остановят, говори, «мне только что дал подержать вон тот негр» — и показывай на первого попавшегося негра, ладно? — я только посмеиваюсь, пока он подзывает одного из проходящей стайки тинейджеров. — Привет, Дэнни. Это Алекс — хороший друг Эдди Оливейры… Ну, кузена Большого Джо, просёк? Короче, Алексу «хайдро» понравилась, так что познакомься с ним, если что можешь с ним связываться по бизнесу, он серьёзный парень, свой, сразу видно.

Какой-то регулярный бизнес я на самом деле ни с кем не обсуждал, но в принципе я не против. Курнуть вечерком после тяжёлого рабочего дня всегда приятно. Что-что, а траву курить я никогда не брошу — от неё на душе становится хорошо, и она безвредна. Дэнни — смышлёный парнишка, старается произвести хорошее впечатление, даёт свой номер, говорит, что всегда доступен. Я киваю, беру обычный пакет на пятнадцать баксов и подзываю такси. Теперь впечатлён Дэнни — на такси до Мэри и Флинт-стрит, это же 20–25 баксов! А мне что, я зарабатываю нормально. Напоследок он мне чуть ли не слово в слово, повторяет слова своего старшака: в случае чего, мол, вали всё на первого попавшегося негра. Я киваю, чтобы не вдаваться особо в эту тему. Разумеется, на самом деле, я не собираюсь так поступать. Просто я заметил, что на этой свободной земле, у всех этих свободных людей очень сильно развита свобода разделяться по расовому и этническому признаку, не принимать и не уживаться друг с другом. Впрочем, речь здесь идёт не только и не столько о разнице между, скажем, Мотор-Сити и Сен-Дени. То же самое ведь можно сказать и об Англии с Францией. Это две разные модели, два принципа, две парадигмы. Если у англичан всё построено на сегрегации и индивидуальной свободе, то у французов больше на интеграции и централизующей коллективности, или, во всяком случае, на том, как они себе её представляют. Социальный индивидуализм. «Я делаю это для других, потому что в итоге это окажется полезно для меня». В то время, как в Старом свете, гораздо сильнее, чем в Новом, чувствуются классовые контрасты, нежели этнические, здесь старательно прячут первые, подчёркнуто выпячивая вторые.

Спрашиваю у своего весёлого таксиста, кстати, у негра, где здесь можно найти «ризлу». Мы с ним заезжаем по пути в «7/11». По ходу лепим косяк и тут же в такси раскуриваем его, пока выезжаем из центров и катим себе в потоке машин в сторону окраин по Мэри. Спускаются сумерки, в домах и на улицах зажигаются приветливые огоньки. В городе уже наступил уик-энд.

Пропечатываю свою карточку и освобождаю место следующему. С этой минуты и до вечернего гудка, моя жизнь мне больше не принадлежит, она продана, за неё мне натекают деньги по часам, а сам я не столько живой человек, сколько одушевлённый придаток нашего станка. Фабричный гудок, «панч-ин», раздевалка — я на работе.

На выходе я задерживаюсь на пару слов с Рафаэлем, он отпускает очередную плоскую шутку, мы хохочем. Он хороший мужик, он не любит Мотор-Сити, он любит свой дом, Латинскую Америку, там всё по другому, но там нет денег, потому что гринго полностью колонизировали его Родину экономически и поставили её народ на колени. А экономическое рабство — самое прагматичное и самое нестерпимое. Все эти герильерос из отрядов Фарабундо Марти, они не были упёртыми, очкастыми марксистами, вроде наших советских комсюков, или западных интеллектуалов из средних классов. Судя по рассказам «дона Рафы», как я его в шутку окрестил, это были простые бедные люди, которые не могли выдержать унижения, ежедневных оскорблений своего человеческого достоинства, своей чести, такие же, как и он сам. Они скорее готовы были убивать или быть убитыми.

Пора расходиться по рабочим местам, я хлопаю Рафу по спине. В этот момент я чувствую на себе чей-то крайне недружелюбный взгляд. Я оборачиваюсь. Мануэль стоит у шкафчика в раздевалке и что-то шипит Сантосу. При этом оба весьма враждебно посматривают на меня, особенно Мануэль. Я отвечаю ему взглядом, смотрю в упор, типа: «Чё-то хотел?». Он отворачивается, но что-то негромко говорит Сантосу, и тот прыскает смехом в кулак. Когда они проходят мимо меня, Рафа уже отошёл на своё рабочее место. Мануэль задевает меня плечом, я оборачиваюсь, опять смотрю ему в глаза. Он отворачивается к идущему рядом с ним Сантосу, и, отойдя на несколько шагов… громко и отчётливо говорит по-английски нечто такое, отчего у меня чуть уши не сворачиваются и волосы не встают дыбом. Они скрываются в грохочущем, лязгающем цеху под гогот Сантоса. Это не похоже на наезд. Это брошенное вскользь глумливое оскорбление. Я минуту не могу двинуться с места. Потом медленно двигаюсь в цех за Мануэлем. Нет, на меня почему-то не накатывает ярость, как это бывает в подобных ситуациях. Я скорее в шоке, но мои мысли достаточно ясны. Это было целенаправленное оскорбление в мой адрес, никаких сомнений в этом быть не может. Не совсем понятно, почему оно было нанесено ни с того, ни с сего и именно в такой манере, но оно было мне нанесено, и, кажется, я уже не смогу дальше жить спокойно, если я не спрошу за эти слова, даже если у меня мало шансов, что этот кабан меня не покалечит.