— Привет! Всё в порядке, приятель?!!

— Всё в порядке, брат!

В толпе танцующих моё внимание привлекает девчонка с короткой стрижкой в белой спортивной бобочке, мини-юбке и красных колготках. Неужели это Альфия?! Поймав мой взгляд, она улыбается и приветливо машет мне рукой. Я пробиваюсь к ней. Мы начинаем танцевать вместе. Всё повторяется. Я опять потерял и опять нашёл её. Тот памятный вечер в Лондоне, когда она всё-таки отвергла меня, и я с досады, в сердцах уходил от неё без оглядки, чувствуя её горький взгляд на своей спине, теперь казалась в далёком прошлом. Мы танцуем, как настоящая влюблённая парочка, словно бы репетируя прелюдию любви на людях. Потом она берёт меня за руку, я иду за ней, и мы поднимаемся на возвышающийся посреди танцпола куб. Я помогаю ей забраться, На кубе продолжаем в том же духе. На нас смотрят снизу. Кто-то нам аплодирует. Я забываю о том, что хочется пить и, изо всех сил сжимая челюсти, уношусь вместе с Альфиёй ввысь, на Луну, на Венеру, под сконцентрированные, «повторяющиеся однообразные ритмы», посреди сборища «более трёх человек». Это действительно экстаз. Оказывается, мир полон любви.

Не знаю, сколько мы протанцевали с ней, может всего 1520 минут, а может и все 3 часа, как вдруг, она ни с того, ни с сего, развернулась, спрыгнула вниз и пошла прочь, предварительно помахав мне рукой.

— Альфия? — я догнал и остановил её, аккуратно, бережно взяв за предплечье.

— Нет, не Элфи, приятель, я Линда, — весело отвечает она мне по-английски. — Спасибо за компанию, я должна идти. Приятно повеселиться!

Я таращился на неё во все глаза. Вот же дерьмо! Это действительно не Альфия! Разумеется, я не стал увязываться за Линдой. Я развернулся и побрёл в чилл-аут. Действие таблетки начало проходить, и мне внезапно всё здесь обрыдло и представилось в самом неприглядном свете. Здесь, я имею в виду вообще здесь, в этой стране. Меня начали раздражать все эти улыбающиеся, возбуждённые, потные рожи, которые завтра где-нибудь в лондонском Сити будут шарахаться от тебя, если спросишь у них дорогу. Меня со страшной силой потянуло домой, под густую сень деревьев на наших улицах, на которых человеческие отношения всё ещё сохраняли некую естественность и непринуждённость без посредничества химии. Я вышел на берег. Рассветало.

Перед отъездом из Хитроу, я решил прогуляться по Лондону в последний раз, втайне лелея тщетную надежду опять случайно наткнуться на Альфию. К тому моменту я уже хорошо осознал, что болен ей. Мне уже ничего не нужно было от неё — лишь бы увидеть её, побыть с ней рядом, хоть несколько секунд. Это было всё, что меня интересовало, и я был готов ради этого на всё. Правда, это осознание пришло ко мне, как это всегда бывает в таких случаях, слишком поздно… Приехав на рассвете и выйдя с вокзала Виктория, я безрезультатно прошлялся по этому нелюбимому мной, бездушному городу всё утро. Несколько раз мне казалось, что я видел Альфию, но когда я настигал бегом этих пугливых мисс, меня всякий раз постигало разочарование, глухое и болезненное. В полдень, в час открытия питейных заведений, я начал заходить во все попадавшиеся по пути пабы, и планомерно напиваться, в каждом из них запивая у стойки «Гиннесом» двойные «Джеймсоны». Когда я вышел к Гайд-парку, будучи уже изрядно подшофе, я не сразу осознал что заполонившая этот район толпа неформалов в мешковатой одежде чем-то до крайности взволнована и возбуждена. Это нездоровое возбуждение чувствовалось в воздухе, несмотря на праздничную, карнавальную атмосферу, ритмичную игру на там-тамах, свистки, танцующие там и здесь парочки. По Парк-лейн медленно проехал грузовик с саунд-системой, окружённый целым шествием танцующих. В парке я услышал как что-то кричат про грузовик и свиней. Очевидно, имелась в виду полиция. По мере того как я шёл по парку, в своём ватном опьянении, оживление нарастало, и в какой-то момент меня чуть не сбил с ног выбежавший откуда ни возьмись Чаки с бутылкой в руке, заткнутой мокрой тряпкой, за которым стремительно неслось ещё несколько агрессивно настроенных молодых людей с блестящими, остекленевшими глазами. В течение буквально трёх-четырёх секунд на моих глазах он поджёг тряпку, которая мгновенно вспыхнула, и швырнул свой снаряд в сторону сгрудившейся на другом конце чёрной массы бобби. Прямо в нескольких шагах перед их колонной сразу заполыхал весёлый костерок. Когда он развернулся, и мы с ним чуть не столкнулись лоб в лоб, он истошно завопил мне в лицо: «Они хотят запретить рэйвы, приятель!». И со всех ног помчался дальше в обратном направлении. Он сделал это весьма вовремя, потому что с другой стороны начала наступать толпа оппонентов в касках, колотящих резиновыми дубинками по плексигласовым щитам, под отрывистые команды гарцующих на лошадях офицеров, затаптывая своими тяжёлыми сапогами весёлые язычки пламени, сметая всё на своём пути и тесня толпу рэйверов. Бросившийся мне в кровь адреналин заставлял меня стремительно трезветь. Это был неравный баклан. Я отступал вместе со всеми, ища глазами пути отступлению, готовый в любой момент встать на лыжи, через кусты и оградки. Меньше всего мне хотелось пропустить свой рейс в полицейском участке. Однако и эта масса разъярённых гедонистов вокруг меня вовсе не собиралась сдаваться так просто, движимая чувством вполне справедливого негодования. Как я узнал позже, дело было в том, что английское правительство приняло Билль об уголовном правосудии, которым отныне фактически запрещались массовые сборища молодёжи, имевшие целью потанцевать и повеселиться. Хотя эти бедные люди, всю жизнь изнывающие в конкурентной борьбе за кусок хлеба или за местечко потеплее, и так уже абсолютно разучились расслабляться и непринуждённо общаться, кроме как под воздействием химических веществ, их вымученное веселье всё равно показалось слишком опасным для общественного порядка правящим классам этой страны, возможно, самым консервативным в мире.

Толпа, развивая свой эмоциональный импульс противодействия, так и продолжала теснить ментов, в т. ч. при помощи града камней, бутылок и прочих метательных предметов, пока те, в конце концов, не были полностью выжаты из границ Гайд-парка. Этот перелом в борьбе был ознаменован ликующим рёвом восставших масс и ростом децибелов в усилителях. Повсюду вокруг меня народ лихорадочно, словно в последний раз в жизни, глотал таблы, запивая из пластиковых бутылок с кетамином, потому что со временем, когда одной уже начинает не хватать, тебе нужна вторая, третья, седьмая, пятнадцатая. Наглотавшись колёс, они принимались, с механической регулярностью трепать друг друга по плечу и резиново улыбаться, старательно изображая доброжелательность. Я спохватился, вспомнив, что уже сильно подзадержался здесь из-за всех этих событий, и что мне следовало поторопиться, чтобы успеть на рейс домой. Я развернулся и быстро, без оглядки, заспешил прочь.

Из парка мне вслед донеслось дружное пение хором: «INGLAN IS A BITCH! INGLAN IS A BITCH!».[1]

Родители Федяна после развала Союза решили мигрировать в Россию. Федян отказался следовать за ними — здесь, в Алма-Ате, был его город, его друзья, его жизнь. Ему досталась однокомнатная квартира, в которой я его и нашёл. Он сидел в одиночестве перед окном и бренчал что-то на электрогитаре. Пока я рассказывал ему про Англию, он подключил примочку и начал наигрывать риффы наших любимых панковских песен. Получалось весьма эффектное музыкальное сопровождение к моему повествованию. Вдруг он останавливает звучание струн тыльной стороной ладони и говорит:

— А ты не хотел бы петь в группе?

— Кто, я? Да запросто, — для меня это было то же самое, что сорваться куда-нибудь. Продолжение приключений.

— Я давно об этом думаю. Ты как раз подходишь. Ритм-секцию подобрать не проблема. По городу хватает басистов и барабанщиков, которым нечего делать.