— Это вы хочете на франко-американскую границу, господа? — мы кивнули. — Ну, а раз хочете, будет вам франко-американская граница!

Пересадка в Бруклине. Довольно широкие, серо-коричневые улицы. Везде говорят по-русски. В магазинах — русские продукты и русские газеты. Чувак приводит другого, с почти идентичной козлиной бородкой, только немного ниже и намного старше. Они смахивают друг на друга. Мы интересуемся, не родственники ли они. Говорят, что нет. Наверное, бородки сходство придают. Мода такая, решаем мы. До границы едем в фургончике чувака постарше. Доезжаем уже в темноте. Рассчитываемся с ним же. Таксу Федян как ни странно уже с точностью до копейки знает — канал накатанный. Бредём в темноте под ясным звёздным небом во Французскую Америку. Я как всегда налегке, с рюкзачком, а Федян пригруженный, с чемоданом, который он с грохотом катит за собой по асфальту.

— Федян, а шмалять точно не будут?

— Да нет, что ты, что ты! Это же не Таджикистан тебе какой-нибудь! Всё ровно будет, — но сам он, по-моему, слегка ведётся.

— Да ладно, я пошутил, — я хлопаю его по плечу, но у него аж чемодан вываливается из руки. Он матерится, подбирает чемодан, и мы грохочем с ним дальше.

На границе ни души. Я громко стучу в окошко, минут через десять оттуда появляется заспанное лицо квебекского пограничника.

— Oui, messieurs?

— Nous voulons habiter a l’Amérique francaise! — радостно восклицаю я. Он равнодушно машет рукой на вход в помещение. Это типа зала ожидания. Здесь уже сидит молодая армянская семья с маленькой дочкой и очень симпатичная девчонка, постарше нас года на 3–4. Федян, как бы невзначай, приземляется рядом с ней, и уже через полчаса они вовсю рассказывают друг другу истории из своей жизни. Аня зовут, из Питера. Молодая вдова. Муж умер от передоза. Теперь решила податься сюда, строить новую жизнь, вроде нас. Я общаюсь с армянами. Эти уже несколько лет живут нелегалами в США. Надоело. Варшам говорит, что там только «пашешь как ишак, а даже ребёнка лечить, если заболеет, трудно. И трясёшься всё время за положение своё. Унижения сплошные». Да, не позавидуешь такой жизни. Надеюсь у нас, здесь во Французской Америке не совсем так будет. «Не, это вы правильно выбрали. Во Французской Америке сейчас и уровень жизни, и социальный пакет лучше, а требования для иммиграции мягче. Вот и идёт сюда, как видишь, переселение народов уже несколько лет. Наверное, скоро в этом смысле ситуация изменится, в худшую сторону.

Говорят, уже начинает меняться. ООН, фонды всякие, выделяют, конечно, большие суммы Французской Америке под это дело, но этот приток иммигрантов уже перестаёт быть выгодным», теоретизирует Варшам. Но здесь его прерывают, уводят на собеседование и подвергают очень тщательному, полуторачасовому обыску. Создаётся такое впечатление, что он хрен на редьку меняет. Когда его наконец выпускают, семья буквально срывается с места и уезжает в сторону Сен-Дени. Варшам кивает нам на прощание. Выходит тот выспавшийся погранец.

— Мадам, можно вас? — Аню обыскивают не так долго. У неё всё нормально.

На прощание она обменивается с Федяном контактами. Договариваемся встретиться в Сен-Дени. Наступает наш черёд. У нас искать на самом деле нечего. Запретов нет. Бабок тоже нет. Нас отпускают в Сен-Дени.

Здесь, в иммиграционной службе нас подвергают более тщательному собеседованию. Кто? Зачем? Почему? Мы отвечаем, как есть: хотим здесь жить, работать, быть полезными обществу, экономике, в нашей стране сейчас кризис [ «с тех пор как вы её разрушили» само собой, но мы этого не говорим] гораздо хуже, чем была Великая депрессия в США, с голодом и гражданскими войнами, уличными драками за кусок хлеба в бесконечных очередях, в целом разруха, из-за которой применения мы себе не находим. Звучит наивно, конечно, но зачем делать такой вид, что мы кого-то этим дурачим? Всё ведь так и есть. В конце концов, Федяну дают поселение в «лагере» и социальное пособие, а мне иммиграционный работник с польской фамилией почему-то отказывает, без каких-либо оснований. По-моему, он подозревает, что я пронёс деньги в загашнике. Хожу среди наших, тычусь там, здесь, мне дают адресок, советуют обратиться туда. Беру рюкзак со всеми своими пожитками, иду искать эту службу. На улицах постепенно прихожу в себя. С бульвара де Мазоннёв перехожу на Сент-Катрин. Город довольно красивый, европейского типа. Аня говорила, что американские туристы, которым не хватает, или жалко тратиться на Европу, приезжают сюда. В принципе правильно делают. Сходство с Францией здесь чувствуешь не только из-за надписей и вывесок на французском, но и из-за живой, общительной атмосферы на улицах, совершенно чуждой англосаксонскому урбанистическому пейзажу. Это чувствуется в мелочах — например, в том, сколько по времени и с каким видом человек сидит в кафе, или в том какой праздной походкой прогуливаются прохожие по центральной улице Сент-Катрин, как они обмениваются малозначащими репликами, шутят друг с другом, острят. Если к ним обращаешься с вопросом, они не убегают от тебя с испуганным и раздражённым видом, словно заранее зная, что ты собираешься просить у них милостыню или ещё как-нибудь наебать, а внимательно выслушивают тебя, стараются по мере компетенции ответить на твой вопрос, а иногда по-свойски шутят с тобой, интересуются откуда, не прочь поболтать, расширить слегка собственный кругозор. Это нормально — если у тебя хорошее настроение, ты пытаешься им поделиться с окружающими. В английской среде, если у тебя хорошее настроение, ты стараешься сдерживаться, скрывать его, потому что могут неправильно понять, ещё и полицию вызовут. Выхожу на Нотр-Дам. На одной из стен читаю граффити: «Punx not junk», Панк — это не героин. А ведь они правы! То есть здесь есть люди, которые очень хорошо уловили и выразили нечто очень существенное. Я чувствую прилив сил, у меня поднимается настроение. Уже к концу рабочего дня нахожу нужный адрес и очень доброжелательную местную женщину, с которой мы очень мило болтаем после того, как я изложил ей суть своих проблем. Всё что она может сказать мне по этому поводу — это выразить искреннее удивление действиями того офицера иммиграционной службы. Она с ходу подписывает мне необходимые бумаги на проживание и социальное обеспечение. С приподнятым настроением, уже в сумерках, отправляюсь обратно в город, искать Федяна.

«Лагерь», несмотря на страшное название, оказался весьма уютной гостиницей, или точнее общежитием. Мы довольно весело проводили время втроём, много общались и слонялись без дела по красивому центру Сен-Дени. Иногда мы с Федяном в складчину брали бутылку портвейна, Аня приносила анаши, которой ей нет-нет отсыпали питерские иммигранты, и мы слушали франкофонное радио в её комнате. Один раз мы даже сводили её в бар. Попили водки с пивом, посмотрели хоккей, пообщались с барменом русского происхождения. Через месяц, как положено, мы сняли с Федяном прямо на углу Нотр-Дам — Бонсекур однокомнатную квартиру, «студию», на двоих, а Аня ушла жить к землячке, тоже недалеко, в центре.

Федян нашёл себе работу быстрее, чем я, правда, сезонную, мороженщиком на велосипеде. Я искал по объявлениям в газете. Везде, куда я приходил, оказывалось, что я не соответствовал дополнительным требованиям. На самом деле единственной доступной работой оказалась уличная торговля цветами. Рано утром я приехал на склад, где мне, как и всем выдали определённое количество букетов в ведре, с бирками и без, а потом нас развезли по разным точкам города. Я не знаю ничего более нудного и утомительного, чем околачиваться весь день перед выставленным товаром и ждать покупателя. Причём неизвестно еще, какой попадётся. Одному пожилому негру не понравилось, как я заворачиваю букеты, и он не преминул мне сообщить, что я ничего не умею и что у меня в этой жизни ничего не получится. Причём он говорил это серьёзно, с каким-то необъяснимым озлоблением. Другой итальянский пацанчик, ровесник, наоборот, и без обёртки оставил мне очень щедрые чаевые. За цветы без бирок я накинул баксов пять сверху, но в итоге к вечеру этого дурацкого, утомительного дня, мне хватило только на проезд в метро, пачку сигарет и банку «Молсона».