Иногда и нам разрешали написать заметку. Мы вдохновлялись, писали ее, переписывали, шлифовали, с трепетом вручали свое произведение заведующему отделом, и на этом дело кончалось. Если же оно «проскакивало», то есть завотделом не «зарезал» его, то наши заметки «гробил» секретарь.

Но бывало, что секретарь проявлял великодушие, а может, малодушие, и наши статейки появлялись на полосе… Тогда поздней ночью их «снимал» с полосы редактор.

Все же два раза в год — Первого мая, допустим, и под Новый год — мы видели свои подписи под своим произведением в двадцать — тридцать строк, что давало нам право считать себя журналистами.

Однажды… (Хорошее слово для начала рассказа. Есть еще одно слово, без которого просто трудно обойтись. Это слово «вдруг».)

Лучше использую второе — «вдруг».

Вдруг… В южный знойный день (я и мой друг его никогда не забудем) наши отделы перебрались в одну комнату — в редакции шел ремонт помещения.

Да, сюда подходит именно слово «вдруг», ибо ремонтные рабочие появляются без предупреждения, как раз в тот час, когда их уже устаешь ждать. Моментально возникает аврал, эвакуация, как будто городу грозит страшное цунами.

Однажды… (вот теперь «однажды») в нашу комнату входит парень, смущенный, стеснительный, и еле слышно говорит, что принес стихи собственного сочинения. Заведующий отделом предложил ему прочесть их вслух. Стеснительный парень прочел свое стихотворение. Оно понравилось всем.

Заведующий отделом литературы и искусства взял у застенчивого парня стихотворение, перепечатал его на машинке и тут же вручил его секретарю редакции.

Когда завотделом вернулся, все как-то невольно хором спросили его:

— Что сказал секретарь?

— Стихотворение будет напечатано в ближайшем номере.

Мой друг, который не обратил должного внимания на стихотворение, прочитанное вслух, услышав, что стихи этого скромного парня будут напечатаны без всяких проволочек, подошел к моему стулу и тихо спросил:

— Что написал этот парень?

— Разве ты не слышал? Стихи.

— Хорошие?

— Очень.

— И их напечатают в ближайшем номере?

— Наверное. Секретарь же сказал.

Приятель мой как-то странно посмотрел на меня, лицо его потускнело, он сел за свой стол и до конца рабочего дня молчал. Казалось, что он о чем-то тревожно думает.

Действительно, стихотворение скромного парня через два дня появилось в нашей газете.

Друг мой прочитал стихотворение. Надо сказать, что он вообще не читал стихов. Почему? Объяснить не берусь. Как объяснить, почему тот или иной человек с институтским дипломом не способен дослушать классическую симфонию в исполнении академического оркестра, даже когда им дирижирует Мравинский? А горные чабаны сидят у приемника и слушают симфоническую музыку не шелохнувшись. Возможно, им слышатся звуки горных родников, песни ветров, шум лесов и морской прибой? Все может быть. Это мое предположение. Но я сидел среди тех чабанов и тоже слушал.

— Ты уверяешь, что это хорошие стихи? — спросил мой коллега.

— Никакого сомнения. Послушай.

Я прочитал стихотворение вслух.

Мой приятель глубоко задумался. Меня это, признаюсь, тронуло. В самом деле, если лирическое стихотворение может повлиять на настроение человека, облагородить его чувства, то это в миллионный раз подтверждает, что лирики в нашей жизни достойны занимать равное положение, как и физики. И вессалам!

Только я хотел сказать моему товарищу: «Вот видишь…»

Нет, я не успел даже рта раскрыть, как услышал:

— Какой гонорар дадут этому парню?

Я даже вздрогнул. Вот тебе и влияние лирики.

Я назвал примерную сумму.

— Что? За эти двадцать строк его статьи столько денег? — выкрикнул мой коллега, словно я ему сообщил, что этого парня завтра назначат ответственным редактором.

— Это же не статья, а стихи! — тоже выкрикнул я. Меня уже взяла злость.

— Ну и что! За это такой гонорар? Ах! Бедная моя голова, которой я не даю покоя. Все бегаю, ищу, добываю материал, нахожу всякие недостатки, пишу целую статью в сотни строк, причем не знаю, будет ли она напечатана. А если и напечатают, то уплатят всего несколько рублей. А этот паренек, сидя дома, без проверки фактов, написал каких-то двадцать строк, и ему положен такой гонорар. И строчки у него неполные, всего несколько слов. Просто обидно!

Я перебил его:

— Не говори так… Ты просто не умеешь ценить поэзию. Статья — это одно, а стихотворение — совсем другое.

— Что значит другое? Разве стихи не пишутся такими же словами и буквами, что и статьи? Или у поэтов другой язык?

— Стихотворение имеет свои законы.

— Да брось ты… А статья разве не пишется по особым правилам?

— Во всяком случае, в стихотворении играют роль слог, рифма, размер. — Я вкратце рассказал своему другу сущность стихосложения, надеясь, что он поймет, как трудно писать хорошие стихи и что не всякому это под силу.

Он не поверил мне.

— И это все, — сказал он… — Подумаешь, рифмы, размеры. Что за важность! Это же не математика или биология, допустим. Что за трудность сосчитать слоги в слове или в строчке и подобрать рифму. Подлец я буду, если не стану поэтом. Прощай статьи, здравствуйте стихи, — заключил мой приятель.

С этого дня он стал читать стихи. Отдел, в котором я работал, посещали поэты, ашуги, критики и артисты. Мой коллега со всеми говорил о стихах. Кроме того, он раздобыл какие-то учебные пособия и начал «работать над собой».

Теперь он учил стихи на память и постоянно декламировал их: на работе, в столовой, на улице.

Вскоре у него появилась толстая тетрадь с алфавитом, с которой он не разлучался. В нее он вносил услышанные слова, которые пригодились бы для рифмы. Например: «гюль» — «бюль-бюль», «том» — «атом».

Однажды приятель мой предложил мне:

— Скажи слово, и я тут же подберу рифму.

— Отстань, — не соглашался я.

Но он не унимался. Я не выдержал натиска и, чтобы отвязаться, произнес:

— Агыз.

Мой друг быстро перелистал тетрадь, нашел нужную страницу и стал выстреливать:

— Кагыз, Ялгыз Махмыз, Балдыз, Арсыз, Шарсыз…

Комнату наполнили звуки «ыз», как будто по ней носились встревоженные мухи и неугомонные комары.

— Хорошо. Я убедился, ты достиг многого, теперь поэзия в твоих руках. Но… довольно, — сказал я.

— Нет, ты послушай: папрыз, гарсыз, тарсыз.

— Прекрати, ради бога, ты уже достаточно нажужжал, — взмолился я и закрыл уши. Однако я видел, как шевелятся его губы, он явно продолжал перечислять слова, которые рифмуются со словом «агыз».

Так длилось некоторое время. Я уже не был в состоянии лицезреть его тетрадь с алфавитом.

Затем наступил более мучительный этап: будущий поэт наловчился подбирать рифмы, не заглядывая в тетрадь. Достаточно было кому-либо в присутствии «поэта» обронить звонкое слово, как он мгновенно рифмовал его. Многих стала забавлять подобная страсть моего коллеги. Нашлись любители, которые ради своего удовольствия звонили ему по телефону и просили подобрать рифму для того или иного слова.

Или к нам в комнату входил сотрудник другого отдела и, остановившись у стола моего друга, как бы нечаянно произносил:

— Балгабаг.

Сразу слышалась пулеметная очередь:

— Маймаг, гыргаяг, гашкабаг…

Но вот кто-то звонит и, развлекаясь, произносит:

— Послушай… Каса.

В ответ слышится:

— Таса, эса, маса.

Наступил третий этап: вступление моего приятеля на поэтическую стезю, он стал писать стихи. На правой стороне чистого листа бумаги мой друг писал столбиком слова, которые рифмовались между собой. Затем заполнял левую сторону словами, обращая внимание лишь на количество слогов в них. Когда у него получались строчки соответственного ритма и размера, он считал, что стихотворение готово.

— Послушай мои новые стихи, — говорил он мне.

Что было делать, я слушал.

— Ну как? — требовал ответа доморощенный поэт.

Вам, надеюсь, нетрудно представить себе мое положение. Я внимал его стихам, как будто он читал их на незнакомом мне языке. Правда, иногда я улавливал одну поэтическую строчку, она походила на короткую трель соловья среди каркающих ворон. Я просил автора повторить эту строчку и в душе радовался, если ему удалась одна строчка, что, возможно, со временем хороших строчек станет значительно больше, но увы! Подлинно поэтическая строчка, как выяснялось, принадлежала какому-либо признанному поэту.