– Я приехал из Уплари.

– Точно. Уплари. Я была там несколько раз на гастролях. Вы уж меня простите, но это та ещё грёбанная дыра. Песок, пыль и сраные нефтяные вышки по всему штату. Они везде. Стоят и сосут нефть из земли, как гигантские металлические москиты. Бр-р-р. А ещё запах! Вы нефтяник?

– Нет. Но мои родители работали на этих скважинах.

– Понятно. Они отправили вас подальше за лучшей жизнью. И вы к ней пришли, я вижу.

Она провела рукой по чёрной кожаной обшивке сидения.

– Вы не купили у мальчишки время, потому что считаете это слабостью. Он ведь мог потратить эти три или сколько он там вам предлагал дней, на… на листовки. Раздачу листовок. Короче, он мог сам всё заработать. Да?

– Возможно.

– Я тоже так думаю. У нас вообще с вами много общего. Я из Бассертона. Это на Восточных островах. Вы были на островах? Та ещё задница мира.

– Простите, что прерываю, но мы приехали.

Машина остановилась точно у входа в гостиницу. Собеседница прислонилась лбом к стеклу, пытаясь не только рассмотреть их местонахождение, но и охладить голову.

– Действительно. Отель «Марбет», – согласилась она и начала открывать дверцу. Но тут же остановилась и с интонацией, полной какой-то тоскливой бесшабашности, спросила:

– А вы не хотите ещё выпить?

Роджер даже рассмеялся:

– «Ещё»? Вы думаете, я вёз вас пьяным?

– А, да. Точно. Вы же за рулём. Чёрт… Села в машину к незнакомому мужику, ещё и предлагаю ему напиться. Чёрт! Можно последний вопрос?

– Давайте.

– Вы меня не узнаёте?

Он внимательно посмотрел на неё.

– Нет. А должен?

– Блин. Обидно. Ладно, проехали. Хотела почувствовать себя звездой – не пролезло. «И нет на берегу ни одного лица, что было бы тебе знакомо…»

– «…Их молодость ушла за кораблём, плывущим невесомо». Я слышал эту песню.

– Это моя песня, – пассажирка вдруг помрачнела. – Очень-очень старая песня. Откуда вы вообще её знаете?

Роджер задумался.

– Её крутили по радио, когда я ещё жил на юге. Никогда бы не подумал, глядя вас, что вы её автор.

– И исполнитель! Ну будем считать, что это комплимент. Вы-то ожидали увидеть романтическую блондинку с гитарой. Это было очень давно. Вы вообще знаете, о чём эта песня?

Роджер с осторожностью подобрал слова.

– М… Думаю, это песня об упущенных возможностях.

Энна придвинулась к нему ближе. Испытующе, словно почувствовав полуправду, она заглянула ему в глаза.

– «Эпалада», – это слово она произнесла медленно и сильно, как заклинание. – Слышали о таком судне? Оно привозило к Бассертону несколько богачей отсюда, из столицы. Вроде как для экзотического туризма. На самом деле всё было так: едва это судно появлялось на горизонте, весь наш городишко высыпал на пристань. Люди строились в очередь и записывались на торги. Они отдавали целые годы своей жизни приплывшим издалека богатеям. Я видела, как за считаные дни лица молодых родителей распахивались тонкими морщинами, редели и прорастали сединой их густые тёмные волосы. Понимаете, когда вы живёте в Бассертоне, у вас нет ни единого шанса обеспечить будущее своих детей. Так, как это делают здесь – просто исправно появляясь на работе пять дней в неделю. Ведь именно так ваши родители накопили вам на переезд в столицу? Здесь ведь всегда была запрещена торговля временем. Только работа!

Она снисходительно ухмыльнулась и поправила болтавшийся на тонкой руке браслет.

– А знаете, однажды я была замужем. Мой муж был блестящим учёным и со свойственным людям его ремесла цинизмом искреннее считал, что час его работы на благо человечества ценнее, чем год жизни «лежащего в гамаке туземца». Эти слова про туземца он говорил с особым пиететом, искоса поглядывая на меня. Мои выступления на сцене казались ему обаятельным делом, но по своей полезности сопоставимым с тем же лежанием в гамаке.

Роджер молчал. Конечно, он прекрасно знал, что Восточные острова и ещё несколько стран на севере служили для всего мира гигантским офшором, где можно было по дешёвке скупать у местных жителей дни и даже целые годы жизни. В остальном мире за такое грозит как минимум огромный штраф для покупателей и тюрьма для продавцов. Но только в том случае, если вы совершаете сделку там, где эти законы действуют.

Попутчица ослабила внимание и снова откинулась на сидении.

– Как-то утром я увидела маму, выходящей из дома без платка. Она была наполовину седой. Я сразу всё поняла, и она поняла, что я… Она тогда обняла меня и сказала, что теперь сможет отправить меня учиться музыке за океан. И вот я здесь. Какой-то чувак в элитном автомобиле случайно вспоминает строчку из моей песни. Выходит, мама была права?

Ненавижу её. Ненавижу свою мать за то, что она сама решила, как мне будет лучше. А мне было бы лучше с ней. И знаете что? Я хочу прожить её жизнь за неё. Хочу прожить жизнь за каждого долбанного островитянина, который настолько туп и ленив, что сам отдаёт своё время таким, как вы. Ну и как я. Теперь.

Попутчица говорила всё эмоциональнее, а Роджер сидел и вспоминал, что слышал её песню по радио, когда ещё был ребёнком. У него позади была большая часть жизни, и, если быть откровенным с самим собой, это по нему хорошо заметно. Но девушка с грустной песней из его детства выглядела прекрасно и молодо.

Штормовая волна воспоминаний захлестнула рассудок Роджера, и он впервые поддержал беседу. Беспричинно усмехнувшись, он рассказал о своей семье:

– У моих родителей никогда не было машины. Это странно. Они оба добывали нефть, но не имели своей машины. Вы сказали, что ваша мать продала время своей жизни на «Эпаладе». Мои родители продали её нефтяным вышкам. Когда моему отцу было сорок пять и он задувал свечи на праздничном торте, я видел только его жёлтую сухую кожу. И такие же жёлтые белки глаз. Возможно, гепатит и проблемы с лёгкими убивали его не так быстро, как если бы он просто продал свои дни оптом. Но мне от этого тоже было не легче.

Женщина долго молчала. Потом подняла на него совершенно протрезвевший, серьёзный взгляд.

– И вам не хочется получить за это справедливую компенсацию?

Роджер покачал головой.

– Штука в том, что, если бы жизнь отца была даже в десять раз дольше, он бы всё равно истратил её на нефтяные вышки, пиво и кабельное телевидение. Он не знал, да и вряд ли захотел бы знать и делать что-то другое. Скажу банальность: время само по себе не несёт никакой ценности. Это просто сосуд, упаковка для самого разного содержимого. Позвольте спросить, когда вы записали свой последний альбом?

Энна вздрогнула. Он точно знал, куда надо бить, и делал это намерено.

– Я не помню, – сказала она и, поджав губы, отвернулась к окну. – Давно.

– Вот видите. Что-то меняется в нас с годами. Что-то неосязаемое. Пружина, которая толкает нас вперёд, наши творческие ресурсы, наше умение видеть новое, менять угол зрения… Оно имеет жёсткий лимит. Даже для гениев. И когда этот лимит – я называю его просто «вкус жизни» – исчерпывается, тогда вы тратите свои дни на… На пьяные беседы с незнакомцем, например. Впрочем, некоторые этого вкуса жизни лишены с рождения. Увы.

Громкий и продолжительный автомобильный сигнал прервал речь Роджера. Следом полилась отборная брань:

– Ты что, сука, собрался стоять здесь вечно? А ну свали на хрен отсюда!

– Грубое по форме, но верное по сути замечание, – Роджер спохватился и увёл машину от входа в отель. Они бесцельно поехали вдоль стены из огней ночного мегаполиса.

– Всё это следствие скуки, которая мучает вас. Но вы не первая, если вас это утешит.

Энна прищурилась и спросила:

– Вы видели много долгожителей, но сами, как уверяете, не покупали время? Чем вы вообще занимаетесь? В чём видите своё предназначение?

– Я помогаю избавиться от груза лишних дней таким, как вы.

Сердце Энны начало биться как сумасшедшее. Рука невольно потянулась к дверной ручке.

– Что вы имеете в виду?

Роджер открыл бардачок, вытащил оттуда несколько бумаг и передал их назад.