(Тихо.) Ты и в самом деле думаешь, что это обычная авария была? Несчастный случай? Любовь — вот что это такое. Я ей сказал: «А способна ты, как прежде, решиться?»
М а к с и м. Черт побери! Я догадывался…
И г о р ь. Или не любовь… Отчаяние. Я же чувствовал: все рушится. Я только так мог ее вернуть.
М а к с и м. Или убить.
И г о р ь. Старик, я хотел, чтобы она хоть раз почувствовала… как можно любить. Она же никогда не понимала, что это такое. Она не виновата. Ее вырастили так. Папина дочка… А я — мальчик из провинции. Что бы я ни сделал — все плохо, неумело, не так. Они все смотрят сквозь меня… С самого начала так смотрели. Можно любить воздух? Стекло? Нечто прозрачное? Мне иногда хочется взять ее за плечи и тряхнуть. Разбудить… Ей все время кажется, что плохо — только со мной, а с кем-то другим будет лучше. Она не понимает, что дело в ней самой. Она такая… холодная… И когда она сказала, что бросает меня, я выпустил руль… Я бы ее все равно не отпустил. Для ее же блага.
Оба молчат.
Я думал, ты один приедешь. Так Павлу Кузьмичу и сказал.
М а к с и м. Давай о погоде.
И г о р ь. Извини. Понял. No problem. Беседую в Англии с руководителем фирмы. Слово за слово. Знаешь, как такие беседы вяжут — лишь бы что-нибудь говорить… И он сообщает, что лето у них было плохое, дожди. Я с ходу, в тон ему: «Наверно, неурожай». Он на меня уставился большими глазами: «Какая связь? При чем здесь урожай?»
М а к с и м. Это уже не о погоде.
И г о р ь. Я подумал-подумал… что урожай — понятие не климатическое. И не географическое. И не экономическое.
М а к с и м. Ну?
И г о р ь. Старик, я ведь скажу.
М а к с и м. Валяй.
И г о р ь. Вполне социальное — вот какое это понятие. Конечно, можно работать и хорошо, но зачем, если проще сесть в экскурсионный автобус и съездить в город за продуктами. И живут, хлеб жуют. А с другой стороны, почему кто-то должен работать больше и тяжелее, чем другие? Все работают, как все. (Берет гитару.) Как я, ты, он, она — вместе целая страна… (Вздыхает.) Не могу я о погоде. Черт с ним со всем. Может, так и надо. На нервах. Плохо. И все время бояться ее потерять. Но любить, любить без памяти… А без этого и жизни нет. Вот я и порадел о тебе и припас наш ответ Чемберлену… Одному мне, что ли, мучиться? Напел Павлу Кузьмичу… Эх, жалко старика… А ведь он клюнул. Династические браки сейчас не в моде. Сам понимаешь… Уж я не пожалел красок. Начинающий гений. Пойдет далеко. Еще не забронзовел, но уже кое-чего достиг. Из гущи выбился, но еще не оторвался. Не хватает только этого самого… ускорения, как теперь принято говорить. Чтобы на орбиту тебя вывести.
М а к с и м. Сводничаешь?
И г о р ь. Если заведено и положено род продолжать, то почему не взять в придачу прописку, машину, дачу? Как же меня шпыняли! И даже лучший друг! (Долго исподлобья смотрит на Максима.) Без обиняков, по-дружески. Скажи, может, что нужно? Ведь я как-никак по торговой части. Не стесняйся, выкладывай.
М а к с и м. А ты предложи.
И г о р ь. Может, какой дефицит? Летающую тарелочку?.. Я, кстати, недавно видел одну. Выхожу на балкон. Гляжу — в небе тарелочка. Такая круглая. Белая. Постоял еще — к ней вилочка подлетает. А потом ножичек…
М а к с и м. Долго еще будешь мне голову морочить?
И г о р ь. Чего так обо мне хлопочешь? Зачем я тебе? Скажи прямо. Если мне конец — я уеду. К маме… К отцу… Если у меня есть шанс — лечи, доктор. Режь. Делай, что хочешь. Но Лену я никому не отдам. Ни тебе, никому. Я добьюсь. Я верну то, что у нас было. Я докажу ей. Я перетряхну всю падаль вокруг. Я начну сначала. И я добьюсь. Или мне не жить. Но Лена, Лена будет со мной. Вот до этого самого «не жить» будет со мной.
М а к с и м. Будем считать, что ты вернулся из Австралии. Завтра в девять я жду тебя. Не забудь тапочки, зубную щетку. Книгу какую-нибудь.
И г о р ь. Что ты за человек! Да так ли уж я нужен? Необходим? Что я есть… Что меня нет… Мужик у нас работал. По связям с поставщиками. Как телефон звонит, предупреждает: «Меня нет». И все привыкли. «Его нет». «Вышел». «Ушел». Меня озарило: а ведь и действительно его нет. Вот он сидит, в костюме, с пробором, руки и ноги на месте, а его нет. Ни в чем не занят, ни к чему не причастен, все мимо, не касаясь, прахом… Только обедает в буфете, а больше ни единого признака, что живой… Старик, и я, и ты, мы все очень… как бы это сказать… В нас столько намешано. Все, что прожили и сотворили, — в нас. Сидит, диктует свою волю. На сколько я Мити старше? На пятнадцать лет? Я ровно на эти годы хуже. Утром встаю и думаю: кем проснулся — столичным бюрократом или робким провинциалом? Если столичной штучкой — начинаю обстряпывать сложные дела, и все у меня получается. А если провинциалом — сижу за столом букой и глаз не поднимаю… Неужели мне не перемениться? А если так — зачем затевать бодягу? Ну и сгину. Кто об этом пожалеет? Кто вспомнит? Подумай, стоит ли негодный материал лицевать?
М а к с и м. Я-то подумал. А вот подумал ли ты? Ты хоть понял, что твой любимый Павел Кузьмич сегодня сказал?
И г о р ь. А что? Что такого?
М а к с и м. Он сказал: вот вам жизнь и делайте, что хотите. И лицуйте, и кроите… Распоряжайтесь по своему усмотрению. Киты уплывают. Все ложится на нас. От нас теперь все, абсолютно все зависит.
И г о р ь. А не рано ли радуешься? Рвешься в бой… Какие у тебя причины для возгорания? Пока ничего, не случилось. Как было, так и есть.
М а к с и м. Я врач. Знаю, что такое эйфория. Но тут другое. Это — как второе дыхание…
И г о р ь. Прожекты, мечты прекрасные. Только это пока круги на поверхности, а в тину и ряску когда еще колыхания дойдут! И в моей конторе, и в твоей клинике, и в квасных палатках, и в мебельных магазинах пока все то же, что и было. Газет начитавшись, в гастроном заскочил. «Девушка, — говорю и до ушей улыбаюсь, — мне вон от того кусочка». Думаю, она тоже начитанная, вместе будем улыбаться и жизнь менять. А она сквозь зубы: «И от этого возьмете…» Сизари… Веришь, что можно измениться диаметрально?
М а к с и м. Может, я дурачок. Пройдет время, и ты скажешь: «Ну что, дурачок?» И я признаю: да, Игорек, я дурачок. Такие печальные рифмы. А сегодня я весело говорю: да, Игорек, я дурачок. Я верю. И пока я верю, я буду переть на рожон. Уж извини. Ну и не понимаю ничего. Ну забегаю по глупости вперед… Да, Игорек, я дурачок. Такие веселые рифмы.
Появляются Л е н а и М и т я.
Л е н а. Игорь, мне холодно.
М и т я. Как трогательно.
И г о р ь. Всё, уезжаем. (Мите.) Тащи магнитофон.
М и т я. Да почему все время я? Об этом думай, о том заботься, сочувствуй, участвуй… Кто обо мне позаботится? Нет, каждый к себе тянет, пригибает. Виснет на шее, лишь бы не дать выпрямиться. (Показывает на Максима.) Пусть катится отсюда. Он же на тебе опыт собирается ставить. Пусть вместе с Жанной катится. На кроликах экспериментировать.
Максим выпрямляется.
М а к с и м. Где Жанна?
М и т я. Такая у нее родинка симпатичная на левом плече.
М а к с и м. Что?
М и т я. Родинка, говорю, на левом плече. Прямо под бретелькой.
М а к с и м (хватает Митю за плечи). Что ты сказал?
М и т я (кричит). А ты думал, оттолкнешь — и я упаду, а может, еще и заплачу? «Пожалейте меня, бедненького, приютите». Да я сам все возьму. Все, что положено. И баб ваших, и дома, и дачи эти, чтобы после трудового дня отдыхать. «Люди, я расту», как сказано в одной умной книжке. Так лучше по-доброму дайте местечко. Подвиньтесь. Потеснитесь. Я тут в лесу видел деревце. С одной стороны рухнувший ствол придавил, с другой — сосна не пускает. И оно все, бедное, перекорежено, изогнуто, вывернуто. Со мной не выйдет. Первые согнетесь! И еще потомство от меня растить будете.
