Ну что вы капризничаете, Владимир Иванович? Не хотите коклюша?.. Мы вам свинку напишем… Тоже не устраивает? А если флюс?.. Понимаю, некрасиво. Тогда радикулит. Все восемь месяцев… А что особенного? Люди годами маются. Даже не знаю, что еще предложить. Хорошо, пусть будет острое респираторное… Всегда рад помочь, Владимир Иванович… Умрете ли вы? А как же!.. Когда? Это для каждого вопрос сугубо индивидуальный… Да, поправляйтесь, если сможете.

Серого мрамора нет… И белого… А черный уж забыли, когда поступал. А это брак. Фамилию выбили, да с ошибкой… Можно ли на «Степанов» переправить?.. Да вы смеетесь, что ли? Прошу прощения, понимаю, что не до смеха… Ну, раз вы настаиваете… И инициалы пусть любые будут?.. И даты?.. Как вы говорите? Достойный памятник тому, кто прожил свою жизнь как чужую?.. Тогда пойдет…

У кабинета Охапкина поджидал главный инженер.

— Гаврила Гаврилович, — бросился инженер к Охапкину. — Беда, производство стоит… И зачем мы этого Терентьева старшим технологом утвердили! Нет в нем творческой жилки. Хоть тресни, нет!

— Я же миллион раз говорил, чтобы со всякими пустяками ко мне не лезли, — поморщился Охапкин. — Помогите, развейте, не могу же я один за все отвечать.

Едва Охапкин вошел в кабинет, зазвонил черный телефон. По голосу Охапкин узнал академика Клюквина.

— Поздравляю с открытием, Гаврила Гаврилыч, — раскатистым басом приветствовал академик Охапкина.

— Каким открытием? — спросил Охапкин.

— В области теоретической физики.

— А, спасибо, — сказал Охапкин. — Я уж в этих открытиях запутался. То химия, то математика. Пятнадцать открытий за месяц. Каково?

Потом зазвонил зеленый телефон.

— С большим удовольствием прочел твой новый роман, — без предисловия начал разговор старый друг Охапкина, литературный критик Ступин. — Молодец, что сохраняешь в себе свежесть взгляда, поэтическое видение мира… Молодец, что не порываешь с художественным творчеством.

— О чем роман-то? — перебил его Охапкин.

— Как — о чем? О проблемах экологии…

— Стало быть, не последний, — сказал Охапкин. — Последний у меня фантастический. О жизни на Марсе. Или на Луне. Уж не помню. Надеюсь, критика не оставит мой труд без внимания?

— О чем разговор, — сказал Ступин. — Если о тебе не писать, так о ком же?

Затем пришел корреспондент из газеты. Он уже месяц добивался приема. Спросил, восхищенно глядя на Охапкина:

— Как это вы столько успеваете? Ученый, писатель, философ. Поделитесь своим секретом с читателями.

Охапкин побарабанил пальцами по полированной поверхности стола, сказал задумчиво:

— Вот ведь какая штука, нет у меня времени делиться.

— Очень вас прошу, — взмолился корреспондент.

— Вот что, — сказал Охапкин, — вы, пожалуй, сами изобразите по этому вопросу все, что думаете, а потом мне покажете. Не зря же вас государство писать учило.

Когда корреспондент ушел, Охапкин походил взад-вперед по кабинету, постоял у окна, потом попросил секретаршу принести чаю. Заодно спросил:

— Производство стоит?

— Стоит, — сказала секретарша.

После обеда Охапкин собрал производственное совещание. Выступавшие ругали Терентьева на чем свет стоит. Охапкин всех внимательно выслушал и вслух удивился:

— Товарищи, я говорю даже не о воспитательной работе. Ну не можете развить в нем эту жилку — не надо. Есть ведь другие способы. Неужели вы ничего не знаете? Право, неудобно за вас. Конечно, вы не обязаны читать специальную научную литературу, как я. Но хоть краем уха должны были слышать: сейчас ведутся большие работы по пересадке самых разнообразных органов — сердца, почек, сосудов. Неужели мы не в состоянии направить нашего технолога на подобную операцию? И пусть ему вживят эту самую творческую жилку. Позаимствуют часть ее у кого-нибудь из сидящих за этим столом и вживят. Операция не опасная, жизни угрожать не будет. Какие соображения на этот счет?

— Видите ли… — начал главный инженер.

— Пока не вижу, — оборвал его Охапкин. — А не поможет, тогда уволим. Совещание закончено. Надо беречь каждую рабочую минуту…

Когда Охапкин собирался домой, прибежал запыхавшийся корреспондент. Охапкин прочитал свои ответы на его вопросы и похвалил журналиста:

— Неплохо поработали. Почти как я сам бы написал. Хотя, конечно, емкости во фразах не хватает.

Привычным движением Охапкин нацарапал на первой странице статьи: «Всё правельна» — и поставил замысловатую подпись.

Струнин приехал в Дом творчества, чтобы отдохнуть от городской суеты и в спокойной обстановке написать несколько юмористических рассказов — он заключил договор с издательством на рукопись в десять листов, а набиралось только девять.

Увы, благодушное настроение, которое располагало к комическому восприятию жизни, было в первый же день испорчено выходкой поэта Репьева. Произошло это за ужином, когда нетрезвый Репьев принялся читать свои стихи. Струнин не выдержал и зевнул, после чего оскорбленный Репьев заявил:

— Будь ты настоящий писатель, ты бы оценил мою поэзию. А ты… Одно слово — юморист.

Следующим утром Репьев, естественно, извинился и даже игривым тоном выразил надежду, что не станет героем очередного литературного фельетона, но кислого настроения Струнина льстивыми речами не исправил.

«Ведь прав, прав Репьев, — с горечью думал Струнин. — Где нас, юмористов, печатают? Какую газету ни возьми, какой журнал ни открой — только в конце страничку и отводят. Даже я, человек уважаемый, немолодой, сколько книг выпустил, а все одно — не считают меня серьезным литератором».

С этими невеселыми мыслями бродил он по заснеженным дорожкам Дома творчества. И вдруг увидел ее. Высокая, стройная, раскрасневшаяся на морозе, она шла навстречу.

— Вы не скажете, в каком корпусе живет поэт Эдуард Репьев? — мелодично спросила девушка.

До вечера Струнин переживал безответную любовь. А вечером…

«Итак, я ее люблю, — размышлял он, — но у нее — другой. У меня жена, двое детей. Следовательно, налицо житейская трагедия».

Струнин пододвинул к себе стопку бумаги, взял ручку.

— Докажу Репьеву, что не только смешить умею, — прошептал он. — Напишу рассказ — слезы брызнут.

Работа продвигалась с трудом. В голове мелькали стереотипные фельетонные ходы, воображение подсказывало ситуации одну комичнее другой, на кончике пера вертелись неуместные каламбуры, шутки, двусмысленности… Струнин отметал их и искал серьезные, искренние слова.

Наконец рассказ был закончен. Робея, словно новичок, вошел Струнин в давно знакомый отдел прозы известного журнала. Редактор увидел Струнина и расцвел.

— Вот хорошо, а я уж думал следующий номер без «уголка смеха» выпускать…

— Этот рассказ не смешной вовсе, — осторожно сказал Струнин.

— Скромность тебя погубит, — покачал головой редактор.

Читая, он то и дело улыбался, подхихикивал и одобрительно взглядывал на Струнина. Кончил читать, довольно погладил ладонями лысину и вымолвил:

— Ну даешь, старик… Хлестко ты их… Едко…

— Да кого? — спросил Струнин.

— Ну этих, мещан, обывателей. Ставлю в номер.

— Нет, — замотал головой Струнин, — в «уголок смеха» я рассказ не дам.

В другом журнале он сразу предупредил:

— Я принес очень серьезное произведение.

— Все, что вы пишете, Антон Иванович, — чрезвычайно серьезно, — с уважением сказал редактор. Однако едва начал чтение, губы его так и растянулись до ушей.

Во всех редакциях история повторялась. Струнин похудел, осунулся. Наконец отнес рассказ близкому другу.

— Да, смешного мало, — согласился тот. — Скорее, страшно это читать.

— Что страшного-то? — растерянно спросил Струнин.

— Ну как, гротескное обобщение этих… недостатков…

— А смешного?

— Там такой момент есть, герой говорит: «Я тебя люблю». Я так смеялся, жена врача хотела вызвать…