— Не скажи… Василий Макарович хороший. Я слышала, как он однажды возмущался: «Ужасно одеты слуги. Смотреть противно!» И тебе дали новое платье.

— Ну и что? Он ведь не меня пожалел, а себя. Постыдился: как это так — моя работница, и в лохмотьях. Я в господскую доброту не верю. Хамначитам от нее ничего не достается. У них одна судьба — страдать и плакать…

В последнее время Аныс становится все более хмурой. Не играет в ней радость расцветающей юности. Да и откуда взяться ей, этой радости. Чем дальше, тем больше работы сваливается на неокрепшие плечи. Ни минуты отдыха с утра до вечера, а бывает, что и ночью поднимают с жесткого орона[15]. Некому вступиться за сироту, некому утешить. Утопись в этом мутном озере — и то никто не пожалеет. Только Каменная Женщина процедит сквозь зубы: «Нашла время топиться — в самый разгар сенокоса».

Нe девушку пожалеет, а оскверненное озеро. Придется платить попу, чтоб помахал над волнами святым кадилом, иначе нельзя брать воду для коров…

Сегодня утром, стирая шелковые платки Хоборос, Аныс так и не сумела оттереть на одном из них какое-то ржавое пятно. Чего только не пришлось ей выслушать от госпожи! Впрочем, ругань — чепуха, к ней Аныс привыкла. Страшнее другое — Каменная Женщина потребовала уплатить за испорченный платок. Как будто его испортила Аныс. Чем заплатить? Где взять деньги?

Аныс со злостью швырнула в камыши палочку, которую вертела в руках, и, видимо, попала в утку-наседку, потому что из камышей раздалось возмущенное кряканье.

— Вот видишь, утка и та ругается! — горько усмехнулась Аныс. — «Кря-кря, батрячка!» Сам бог, наверно, проклял бедняков. Помню, отец говорил: «Все наши беды спадут с плеч только на том свете». С его плеч давно все несчастья спали… Теперь я их ношу.

— Аныс, милая, не унывай! Придет время, и жизнь твоя будет такой же светлой, как сегодняшнее солнце! Тучи никогда не закроют небо навечно.

— Так то небо… Ему — что! Ветерок подул — и туч как не бывало. Чтоб Каменную Женщину сдуть, ветра мало. Буря нужна! Да такая, чтоб гром грохотал и молнии сверкали!.. Ты, наверно, тоже когда-нибудь каменной станешь, — неожиданно закончила Аныс.

— Что ты… с ума сошла! — обиделась Нюргуна.

— А что? Получишь половину Кыталыктаха… и забудешь, что когда-то подружке обещала.

— Как тебе не стыдно, Аныс… Клянусь: все, что у меня будет, — пополам!

— Значит, четверть Кыталыктаха — моя? — улыбнулась Аныс.

— Конечно!

Аныс вскочила и обняла Нюргуну.

— А какую половину она тебе даст? Эту?

Перед ними расстилалась необозримая ширь долины.

— Если будет давать старую усадьбу твоего деда, не бери: там, говорят, ничего не растет.

— Я возьму лучшую землю. А тебе дам лучшую из лучшей.

— А-аныс! Ню-ргу-на! — послышалось из усадьбы.

— Ну вот. Зовут, — помрачнела Аныс. — Не дают помечтать.

— Подожди, это Боккоя! Она ругаться не будет!

— Все равно воду таскать надо. Эх, Нюргуна! — вздохнула Аныс. — Не видать нам этой земли как своих ушей. Сплавит тебя Хоборос замуж и не то чтоб тебе половину отдать — еще и заработает на калыме. Она свое добро держит крепко.

— Меня замуж? Кто тебе сказал?

— Болтают люди.

— Нет-нет… что ты! Я замуж не пойду.

— Пойдешь… заставят.

— А-ныс! Нюргу-на! — вновь донесся требовательный крик.

— Хоборос! — испуганно воскликнули девушки и кинулись за ведрами. Вскоре они уже торопливо шли к усадьбе, расплескивая на ноги воду.

Остановившись, чтобы передохнуть, Аныс грустно сказала:

— Нет ничего тяжелее воды.

— У всех соседей девушки как девушки, только ты замарашкой бегаешь. Посмотрела бы на поповскую дочку! Сытая, белая, а уж походка — словно стерх плывет, ни одна травинка под ней не качнется. Ты-то чем хуже ее? Известно, чем попы живут — дарами прихожан: кто фунт масла, кто заячью шкурку поднесет — вот и все их богатство. Это не богатство, а сума нищего. У нашего — наследников тьма, все ждут с разинутыми ртами, как воронята в гнезде. А дочку холят, берегут, учат и грамоте, и манерам. Понятное дело — бесприданницу иначе замуж не сплавишь. Но хоть у тебя и целый Кыталыктах, хоть и богаче ты поповны — почему должна выглядеть хуже, чем она? Ну как стоишь? Нос книзу, спина вверх, как будто у тебя на шее вязанка дров. Держи голову прямо! — Хоборос двумя пальцами приподняла подбородок Нюргуны.

Вплотную занялась воспитанием приемыша. Не последнюю роль сыграла в этом дочь попа. Однажды увидев поповну в церкви — расфуфыренную, гордую, семенящую мелкими шажками, — Хоборос невольно сравнила ее с Нюргуной и пришла в ужас. Как, ее воспитанница, будущая помощница и, быть может, продолжательница рода — замухрышка в потрепанном платьице до колен, с вечными цыпками на ногах, с затвердевшими от дойки пальцами? Пришлось пренебречь хозяйственной выгодой и первым делом отстранить Нюргуну от физической работы.

Более того, если раньше Нюргуна сама постоянно боялась хозяйского окрика, то теперь Хоборос заставляла ее следить за батраками, собирать мелкие долги с бедняков. Нюргуна стеснялась своего нового положения и ничего не делала по собственному почину — лишь поручения тетки выполняла. Она никогда не кричала, как Хоборос, на слуг — у нее просто язык не поворачивался ругать их. Каменной Женщине не нравилось, что Нюргуна по-прежнему в дружбе с Аныс, что ее чаще можно найти в батрацкой юрте, чем в господском доме. Однако Хоборос, хотя и сердилась, не расстраивалась — считала, что все это быстро кончится, стоит Нюргуне почувствовать себя хозяйкой.

Старые обноски Нюргуны давно пылились в чулане. Хоборос расщедрилась на несколько платьев сразу. К новой одежде Нюргуна привыкала с трудом, тем более что тетка сердито отчитывала ее за каждое пятнышко. Поневоле приходилось держаться подальше от коровника, пореже забегать в юрту к Боккое, где вечно брызгали во все стороны угли с очага. Наконец, для завершения «образования» Хоборос решила свести воспитанницу с дочерью священника.

У Нюргуны давно голова шла кругом от теткиных поучений. Ах, как хорошо было раньше — не задумываться над каждым шагом, над каждым' словом!

— Тетя, а стоит ли мне стараться? Я, наверно, буду спотыкаться, если попробую ходить, как дочь попа.

Хоборос недовольно затрясла головой:

— Как это «стоит ли стараться»? Зима придет, может, в город поедем! Хочешь, чтоб над тобой смеялись? Ты должна так держать себя, чтоб никто и не подумал, что выросла в глуши. К поповской дочке присмотрись, да не все перенимай. Она — одно, ты — другое. И вообще… Разным девушкам не подражай, особенно бойким. От бойкости до греха… до разврата… один шаг, а то и меньше. Ты должна быть мягкой, ласковой, как соболенок… Скромной, как приличествует девушке-якутке. Тогда никто с тобой не сравнится. Нарядами я тебя обеспечу! Прикажу кузнецу Титу отлить для тебя серебряные украшения. В старину невесты на свадьбу надевали на себя по полтора пуда побрякушек. Ну и у тебя будет не меньше… Пусть все видят, что у Таскиных добра хватает.

Слова тетки журчат, но плохо слушает Нюргуна.

Только порой застрянет какая-нибудь фраза: «Полтора пуда серебра… Полтора пуда серебра…» — повторяет медленно Нюргуна. Она хочет вообразить этот вес в привычном виде. Сколько это — полтора пуда? Два ведра воды? А может, три? Или четыре? Ого, четыре ведра воды на голове и плечах, неужели удержишь?

Аныс и то, наверно, не удержит.

— Ас Аныс поменьше якшайся, — словно угадав, о ком подумала Нюргуна, продолжает тетка. — Тоже мне — подругу нашла! Языкастая, настырная. Одно слово — мужичка. Пойми, ты этой дружбой меня позоришь. Черная ворона белой лебедушке не пара…

У Нюргуны появилось шальное желание сбежать. А что? Дверь-то рядом. Раз-два и…

Но в это время дверь приотворилась сама, и на пол упал узкий, как лезвие, солнечный зайчик. Вслед за тем в комнату неторопливо вошел Василий Макарович.