Нюргуна подняла платье и показала колени, расцарапанные до крови.

— Откуда это у тебя? — недоверчиво покосилась Хоборос.

— В тот день, когда я поздно пришла, мы с Нюрой, поповской дочкой, поругались. Тетка, говорит, твоя — паучиха. Все ей мало. Скоро лопнет, наверно, — вдохновенно врала Нюргуна, приписывая поповне свои собственные мысли.

— Вот как! А ты?

— А твой батя обманщик, говорю.

— А при чем тут Василий?

— Он мимо шел. Услышал.

«Как ты смеешь, говорит, учителя своего обманщиком называть. На бревно!» И поставил в угол. Батюшка, когда узнал, что я наказана, совсем меня в церкви запер. Ух, как страшно было! Так и стояла я на бревне, пока Василий Макарович не вспомнил. Он открыл, я убежала.

— Вот как… — задумчиво протянула Хобо-рос. — Ладно, я с Василием потолкую. Мучить девушку! Да и поп хорош. То-то матушка наговорила на тебя — чтоб благоверного от гнева моего спасти. На ночь в церкви запереть…

«А в чулане… на неделю», — мелькнуло в голове Нюргуны. Но сказать не посмела.

— Тетя… пусти меня в школу… Я учиться хочу, я не последняя ученица. Пусть истязают… не бросать же учебу на половине…

Хоборос испытующе взглянула на нее.

— Ладно. Учись.

— Милая, почему бы тебе не зайти к тете? Сидит одна, скучает. Муж исчезает неведомо куда, и ты глаз не кажешь. Или обиду держишь? Ты забудь. Мало ли что между родными бывает.

— Я уже забыла, бабушка Боккоя.

— Вот и хорошо. Пойди, пойди. Госпожа-то еще не здорова. Ей тоже доброе слово ой как нужно. А Василий — как увидел, что жена с постели поднимается, так и опять за старое- охота да картишки. Как же не сердиться женщине?

Случится же такое — просидела в чулане неделю Нюргуна, а с ног свалилась Хоборос. Часто теряла память и рассудок. Порой даже казалось — не жилица на белом свете. Все дни, пока она была при смерти, Василий не отходил от жены.

Странное дело — как будто забыл обо всех ссорах с ней, как будто смерть ее не освобождала его. Он похудел до неузнаваемости, а на Нюргуну, помогавшую ему, не обращал никакого внимания. Лишь когда кризис миновал и Хоборос забылась наконец не предсмертным, а спокойным, нормальным сном, Василий оглянулся и, увидев Нюргуну, улыбнулся и подмигнул ей. И что означала эта улыбка — бог знает.

А потом все пошло по-прежнему. Закинет ружьишко за плечо — и поминай как звали. И не меньше, чем Хоборос, тосковала по нему Нюргуна. Она садилась с книгой у окна и не столько читала, сколько смотрела на дорогу, уводившую в луга. Впрочем, она не ощущала себя несчастной. Ее первое чувство не требовало ответа. А кроме того, она знала, знала, что Василий Макарович тоже любит ее. Хотел же он поцеловать ее тогда, в церкви… Нюргуна с замиранием сердца вспоминала тот случай. Иногда ей хотелось, чтобы он повторился, а чаще боялась, что — повторится.

Да, он любит ее! Ничего, что молчит. Придет время — он скажет об этом. Тогда и Нюргуна признается ему, что от каждого его взгляда ей радостнее жить на свете.

— Иди, иди, — торопит Боккоя.

Ох, как не хочется к Каменной Женщине! Говорят, срубленная ветка заново не прирастает. Так же и у них с Хоборос. Нет между ними прежней теплоты и не будет,…

Нюргуна еще раз взглянула на дорогу.

— Бабушка, кто там идет?

— Э, не те уж глаза у бабушки, чтоб сразу тебе ответить. — Старуха всмотрелась в приближающегося неверной походкой человека.

— Тихон никак? Снова приковылял. Видно, нужда большая, раз каждый день ходит. Позови, Нюргуна, госпожу. Или нет, лучше я сама.

Боккоя засеменила в спальню Хоборос. Вошел Тихон — весь в поту, учащенно дыша. Левая парализованная рука его тряслась. Увидев Нюргуну, он улыбнулся:

— Запарился! Лето божье на носу, тепло. Лена наша ото льда освободилась уже, нынче сам видел — ни единой льдинки. Все в лес, в поле бегут. А ты что дома сидишь?

— Я уроки… учу…

— А учитель где?

— Нет его. На охоту ушел.

— Вот я и говорю — все в лес, в поле бегут. Ты тоже гуляй. — Он рассмеялся. — Охотник ваш — в лес, а дичь — к нему домой. Видел я, с десяток уток за усадьбой на озеро сели.

Поддерживаемая Боккоей, из спальни показалась Хоборос.

— Ну, что у тебя, Тихон? — проговорила она, тяжело опускаясь на стул.

— Дело вот какое, — начал Тихон, боязливо присаживаясь на табуретку у двери. — Всю жизнь я кому-то должен. Вот какое дело! А теперь хотел бы и сам получить кое-какой должок.

— О каком должке ты толкуешь? — надменно процедила госпожа. — Уж не я ли тебе должна?

— Не прогневайся, а еще в прошлом году своего собственного сена я отдал тебе восемь саней.

Ничего за него не получил. Возил бревна для твоего амбара, и тоже задаром. А ведь ты знаешь — я одной рукой орудую. Если на тебя работаю — на своих детишек уже некогда.

— Тихон, Тихон… — сощурилась госпожа, — Ты пришел меня своим сеном попрекать? А на чьей земле ты его косишь?

— То есть как на чьей? На своей!

— Ты хочешь сказать, что у тебя есть луг?

Тихон недоуменно завертел головой. Левая рука его совсем разошлась, и Тихону пришлось придержать ее правой.

— По-моему, мой луг на месте. Не провалился.

— Да он же весь зарос кустами! Разве это луг?

— Кусты растут, куда денешься? Корчевать их мне не по силам. Но и травы пока хватает.

— Нет, Тихон, не хватит на твою пеструю обжору, если восемь саней продашь. Я почему тебе сразу не заплатила? Дай, думаю, посмотрю, что этот богач весной будет делать. Не придет ли за этим сеном? Ты не пришел. Значит, Тихон, ты мне продавал не свое, а мое сено. Накошенное на моем лугу. Ты что же, думаешь, у меня не меряно, не считано, меня можно как хочешь надувать? Если б ты хотя признался, я бы за работу заплатила.

Тихон вскочил.

— Что за женщина? Ведьма, да и только! — вскричал он. — От своей коровы сено оторвал, еле вывел на траву, а она выдумывает, что я у нее ворую! Эх, нет на тебя управы! Ну ладно, я в суд подам. Разберутся!

— Какая муха тебя укусила, Тихон? — смеясь, проговорила Хоборос. — С чего ты вздумал судиться?

Раньше вроде без суда понимали друг друга. Садись чайку попьем.

Тихон хлопнул дверью и пошел прочь. При отце Хоборос он был обозником — возил мясо и масло на прииск. Вот однажды и подстерегла беда смельчака, отморозил руку. «Байбас старый руку отнял, — с горечью думал он, — а дочка его готова и жизнь отнять. Эх, действительно подать бы в суд! Да кто бумагу напишет?»

Боккоя едва догнала его.

— Подожди, Тихон! Ишь, какой гордый. От господского чая отказался. Возьми вот — Хоборос шлет подарок твоим детям! Давно приготовила. Бери, бери!

Тихон взял сверток. Весь его гнев мигом улетучился, он обмяк и задержал шаг. Посмотреть бы, что там, в этом свертке. Дождавшись, когда Боккоя скрылась из виду, он уселся на бугорок и развязал узелок. Там был отрез на сарафан, белый ситцевый платок, четвертушка чаю и целый лист табаку. Больше всего Тихон обрадовался табаку. Он набил трубку, с наслаждением затянулся. Интересно, сколько может стоить все это? Спрашивать неудобно — подарок, да и не у кого спросить.

Подарок… А за работу так и не получил. И не получит, наверно. Бессердечная баба. Не думает, что у него малые дети.

Вдруг у Тихона удивленно вскинулись брови: подошла Нюргуна. Она с участием смотрела на калеку.

— Это все, что ты получил? Не заплатила за сено? — Девушка присела на корточки, потрогала подарки. — Заткнула тебе рот подарком?

Жалобу надо писать, дядя Тихон!

— Кто же ее напишет. Учитель, правда, обещал, да я ему не говорил, на кого бумага. На жену-то свою писать не будет. Это ведь все равно, что на себя самого.

— Я тебе напишу.

— Ты?! Умеешь разве?

— Умею, умею. Говори, когда какую работу делал.

— На тетку напишешь? Ээ, впрочем, какая она тебе тетка… Поди, и тебя мучит не меньше, чем нас. Ну, давай… Спасибо тебе, милая!