От одного беспечно молодого вида Нюргуны у старой батрачки становилось теплее на сердце. С гордостью наблюдала Боккоя, как растет и хорошеет ее отрада и надежда, ее Кыыс-Хотун. Блеснуло на старости лет старухе счастье. Счастье, что есть она, эта девушка, добрая, приветливая, легкокрылая, как жаворонок.

Старуха вздохнула. Потихоньку — как будто ее могла услышать в своих хоромах разгневанная госпожа. Совсем переменилась Хоборос к Боккое в последнее время. Раньше, бывало, не стеснялась поверять самые тайные желания. Говорила порой и в глаза, и за глаза: «Привыкла я к Боккое, она у меня вместо матери». И Боккоя не жалела себя. Берегла ее добро, как свое.

Теперь от Хоборос не услышишь Доброго слова. Нюргуна забежит на минутку: увидит госпожа — достается и молодой, и старой.

Но куда же она пропала, птичка весенняя, солнышко ясное, песенка звонкая? Как ушла утром в церковь, так и нет до сих пор. Сгустились сумерки, ярче светятся искры над очагом.

У Боккои руки, сучившие нить, задрожали: хлопнула дверь, в юрту вошла Хоборос.

— Ну? Что скажешь? Где твоя ласточка певчая, она же Кыыс-Хотун?

Хоборос не тревога за Нюргуну гложет. Давит сердце ей страшное предчувствие: нет не только Нюргуны. Нет и Василия — вот, что бесит ее больше всего. Был бы Василий, послала б его на поиски. А может… они вместе?

— Мне откуда знать, — как можно спокойнее ответила старуха. — В школе, наверное.

— В школе, — передразнила госпожа. — Уроки до полуночи, что ли? Да и посылала я в школу. Церковь на замок закрыта.

— Где же она может быть? — не на шутку встревожилась Боккоя.

— На беду, на беду учу я ее! — вдруг всхлипнула Хоборос, закрыв руками лицо. — Сама виновата, сама настояла — был же против Василий! Еще думала в город послать, да побоялась — одичает, совсем знаться не захочет. А что я выгадала? Она и сейчас как чужая… была чужой, такой и осталась.

Боккоя слушала и не слушала госпожу. Ее голова была занята другим: что с Нюргуной?

— Старик сосед пришел, попросил Псалтырь над покойником прочесть.

Не согласились: ни он, ни она. Как сговорились! Зачем же тогда учиться, если Псалтырь не может прочитать? Старик бы крупно заплатил, может, даже целого быка… Упустить такое! Сидят на моей шее, нет того чтобы подумать о хозяйстве… Реки и то мелеют, а мое богатство — бездонная бочка, что ли?… Что за люди!..

«О чем она? Зачем? — печально думала Боккоя. — При чем тут какой-то Псалтырь, какой-то бык, если пропала девушка, если ее надо вызволять из неведомой беды! Неужели у Хоборос такое черствое сердце, что мелкая прибыль заслоняет от нее племянницу?» Внезапно до Боккои дошло, и она испытующе взглянула на хозяйку: неужели в этом дело?… «Не согласились: ни он, ни она. Как сговорились», «Что за люди»… Хоборос объединяет Нюргуну и Василия. Она считает — не случайно нет их обоих сразу. Вот откуда бешеная слюна у нее на губах.

— Василий, однако, у попа… — с упреком проговорила Боккоя. — За картами сидят.

— У попа? — резко выпрямилась Хоборос. — Кто сказал?

— Беке видел, как шел хозяин туда.

— Шел! А видел, как заходил?

— Да этого и видеть не надо. Не в первый раз господин у батюшки задерживается. Куда же еще ему податься в такую пору? Ни зима, ни лето. Ни поохотиться, ни погулять…

Хоборос заметно успокоилась.

— А я думала… Болтают люди… — Она прикусила язык. — Ладно, посмотрим, явится — спрошу. Но где же девчонка? Не у попа же?

Боккоя ничего не ответила. Ей стало горько и страшно от своего открытия.

Хоборос ревнует Василия к Нюргуне — в этом не было больше сомнений. Чует сердце старухи — погубит девушку Каменная Женщина. Задавит, затопчет невинную душу.

Во дворе послышался шум, голоса, хлопнула дверь господского дома. Хоборос словно ветром сдуло. Боккоя заморгала глазами от удивления — никогда не думала, что дородная госпожа может быть такой расторопной. Она потихоньку подалась вслед за Хоборос в покои. Госпожа так яростно грохнула за собой дверью, что та отскочила назад. Через широкую щель Боккое было слышно каждое слово.

— Где шлялся? — с зловещим присвистом выдохнула Хоборос.

— У батюшки, а что?

— У батюшки?

— Ну да. Проиграл ему два рубля. Жадный старик был на седьмом небе, — засмеялся Василий.

«Слава богу, слава богу… Раз в жизни соврать задумала — не пришлось… — с облегчением вздохнула старая, осторожно отступая назад. Она забежала в юрту и накинула телогрейку. — Надо предупредить Нюргуну, что тетка сердита».

Вышла за ограду, прислонилась к столбу. Она не знала, откуда должна появиться Нюргуна, но была готова простоять всю ночь, лишь бы встретить Нюргуну раньше госпожи.

— Ах, что это?

Старая вскрикнула и отшатнулась. Мимо нее в сторону церкви промчался человек в развевающемся незастегнутом пальто. Это был хозяин.

Как одержимый пролетел он четыре версты. Рванул массивную дверь — заперта. Голую руку ожег застывший на морозе пудовый замок.

Дом священника — под горой, в десяти минутах ходьбы. Через пять минут попадья уже отодвигала гремящие железные засовы.

Несколько сбивчивых слов — «забыл очень нужную книгу». И вот он, ключ, в руке. Еще пять минут — и вот он, замок. Еще мгновение…

И вдруг Василию стало грустно. Улеглась горячка в душе. Неправдоподобным и глупым показалось предположение, осенившее его в разговоре с женой. И прежде чем повернуть ключ в замке, он отступил на несколько шагов от церкви.

Глубоко в небо уходил купол. Синий — синий, яркий-яркий, словно его каждый день начищали. Он светился даже в сумраке позднего вечера.

Сюда когда-то вошел он под руку с Хобо-рос. Пылали свечи, за окнами солнце палило, но жарче свечей и солнца жгла его тело рука невесты. А сам он был холоден как лед. Ничего не ощущал: ни волнения, ни радости. Словно все это было во сне. Да это и было сном — нелепым, тяжелым.

— Есть кто-нибудь здесь? Выходи!

Никто не ответил. Он шагнул вперед со страхом, что наступит на бездыханное тело. Ничего не случилось. Он зажег свечу и обошел церковь. Никого.

— К черту! — выругался он. — Выдумываю неизвестно что.

Глупо. Бежал как мальчишка.

Он вспомнил, что действительно оставил в столе нужную книгу. Вернее, ему нужна была не книга, а недописанное письмо, которое сунул в учебник. Он открыл стол. Книга была на месте. Кажется, святой отец на этот раз не касался его вещей.

Письмо едва было начато — на чистом листе чернели лишь два слова: «Дорогой Саша». Это был его товарищ по учительской семинарии.

Он прилепил свечу прямо к столу и обмакнул перо.

«Получил я твое письмо, друг мой! — писал он, и его огромная черная тень качалась на стене. — Сердечно рад, что ты наконец окончил семинарию. Много невзгод досталось на твою долю, и учеба твоя растянулась на многие годы, но ты оказался тверд характером и добился своего. От души поздравляю! А я… Помнишь мой последний приезд в город, когда ты, посмеиваясь, говорил, будто завидуешь мне? Ты прав. Над моим положением можно только смеяться. Глупо, глупо я поступил, бросил учебу ради богатства, остался недоучкой. У меня есть все — и ничего нет, нет душевного покоя, нет друзей, нет даже любви к женщине, с которой делю постель. Ах, если бы только эта пустота. Ее можно было бы как-то терпеть, накупить хороших книг и забыться в чтении. Если бы только это… Меня постигла самая страшная беда, какую только можно себе представить. Я полюбил невинное существо, ангельскую душу, и в этом мой ужас, потому что если б даже и она полюбила меня, то мне это не принесло бы никакого счастья…

Мне пришлось бы или бежать с ней ото всех благ, за которые я продал свою душу, или…»

Он откинул упавшие на лоб волосы.

«Или желать смерти своей жене. Она действительно болезненная женщина, с ней часто бывают обмороки»…

Он вздрогнул и оторвал перо от бумаги.