— Почему отец сказал не выходить? — недоуменно спросила девушка.

— Не знаю! Может, медведь!

— Медведь? — похолодела Нюргуна. Она схватила нож и сжала его в руке.

Вдруг земля задрожала под нею и откуда-то издалека хлынул нарастающий гул. Ничего подобного Нюргуна никогда в жизни не слыхала. Верткий, как горностай, мальчишка выскользнул за дверь. В то же мгновение раздалось несколько выстрелов. Нюргуна, преодолевая страх, последовала за Чуураем. Невиданная картина предстала ее глазам.

На чум широкой полосой несся молодой лес — так ей показалось сначала. Это было огромное стадо оленей. Их многочисленные рога, похожие на безлистые ветви, мельтешили и с сухим стуком сталкивались в снежной пыли, поднятой копытами. Чуурай что-то прокричал, но его голос потонул в устрашающем топоте. Казалось, лавина животных вот-вот сомнет чум и растопчет людей, но вблизи от человеческого жилья мощный поток разделился на два рукава. Олени промчались совсем рядом, обдав Нюргуну брызгами снега и слюны. И долго еще стоял у нее в ушах их прерывистый храп и слитный топот копыт…

— Убежали! Ушли! — с обидой в голосе вскричал Чуурай.

— Как интересно! Откуда они взялись? Чьи они?

— Божьи! — Чуурай стряхнул снег с шапки.

— Э, дочка, осторожнее с ножом! Порезаться можно, — подошел Буокай. Нюргуна с удивлением уставилась на свою руку с зажатым в ней ножом — она никак не могла вспомнить, откуда он взялся. — Так повезло, и надо же!..

— Промазал, что ли? — вытер нос Чуурай. — Ни в одного не попал?

— Не думал, что они к самой урасе подойдут. Пошел на тот бугорок, — Буокай махнул рукой, — а они сюда свернули.

Жаль, можно было на всю зиму мясом запастись.

— Отец, почему Чуурай их «божьими» называет?

— Эти олени — дикие, ничьи они, от бога. Богатство Ледовитого моря. Бегают по горам, по долам, сами себе пропитание ищут. Бывает — повстречаются в тундре с домашними. Тогда беда! Ничего пастух не сделает, половину стада, а то и больше уведут за собой. Если видишь, на тебя бегут — прячься где можешь: растопчут! Ну, а от жилья шарахаются…

Нюргуна поразилась. Она никогда не думала, что столько диких оленей может собраться в одном месте.

— Они где-нибудь остановятся?

— Ээ, об этом и мечтать нечего. Не догонишь.

— Все-таки убил! — радостно закричал Чуурай, разглядев поодаль лежащих на снегу животных. — Один, два, три! А говорил, промазал!

— Разве ж это добыча, сынок? По-настоящему можно было с десяток уронить!

Вечером в урасе сиял яркий огонь. Нюргуна зажгла сразу две свечи. Довольный старик покуривал трубочку, глядя на сына и Нюргуну, готовивших оленину. Пищи было так много, что девушка даже устала варить и жарить. Так живут охотники: когда еды нет, терпят, зато уж когда сваливается такая неожиданная удача, едят до отвала. Не то, что в имении Хоборос. Когда забивали скотину, сама хозяйка, бывало, проследит, куда положен каждый кусок мяса, да и Боккою приучила к тому же.

Интересно, как бы посмотрела она своими волчьими глазами на этот праздник простых людей?

В этот вечер Нюргуне было суждено услышать рассказ Буокая о главном событии его жизни. Видно, крепко отмякла душа старика, раз он решил поведать Нюргуне самое заветное.

— Люди разные бывают, — начал он, — к примеру, князь Хохунча — не человек. Это зверь. А есть другие: благородные… умные…! великодушные! Я однажды с таким человеком много суток на одной нарте ехал. Я тогда был молодой, одинокий, ничего не боялся. Пристал ко мне Хохунча: отвези его, говорит, не хочу, чтоб у меня умирал. Пусть лучше по дороге умирает. Это плохой человек, толкует он, хотел царя убить. А мне какое дело до царя? «Гони, требую, плату вперед…» Он дал… Повез я больного. Скоро вижу — совсем не плохой человек, даже наоборот. Тяжело ему, а не жалуется, меня ни просьбами, ни бранью не мучит. Да и не верил я Хохунче с самого начала. Если дрянной человек обливает грязью другого, значит, тот, другой — настоящий человек. Стал я лечить попутчика… За дорогу на ноги поставил. Лекарства у меня известные: кабарговая струя да теплые кочки, песок да грязь. А что? На земле живем, в землю уходим, значит, землей и греться надо. Выздоровел он, а я словно переродился: так много я понял возле него. Прозрел, можно сказать. Уразумел я, почему одни бедны, другие богаты, одни всесильны, другие бесправны. И многое другое… А главное, он в мое сердце великую веру вселил. Не вечен, сказал он, такой порядок, при котором один кровопийца может мучить сотни хороших, работящих людей.

Верь, сказал он, может, сам доживешь до дня, когда все они полетят в тартарары! И я верю.

— Как его звали, отец?

— Нуча[29] его звали! — встрял Чуурай.

— Сказать по правде, дочка… забыл я имя. А науку его хорошо помню.

Если дни черны, как ночи, если неделю за неделей не видишь ни лучика солнца, если даже луна и та зловеще не поднимается над горизонтом — темнота эта становится для непривычного человека невыносимой пыткой. А местные жители как будто и не замечают ее: пасут оленьи стада, ставят ловушки на звериных тропах, хлопочут в чумах своих. И ждут» весны. Ждут света.

Лютый холод сковал землю и небо. Когда спишь у стенки, волосы примерзают к подушке. Но Нюргуна старается выносить все лишения без жалоб. Да и какая польза в ахах и вздохах! Зима от них теплее не станет. Главное — она жива, здорова, о ней заботятся настоящие, душевные люди. Не сбылись замыслы Каменной Женщины, не утонула Нюргуна и не замерзла, она еще вернется в Кыталыктах.

Опять снится родная долина, сияющая на солнце, вся в цвету. Только нет на этот раз радости в душе Нюргуны. Будто бы идет она по лугу, к людям, а люди от нее, лишь мальчишки бегают вокруг. «Мертвая девушка! Мертвая девушка!» — кричат они и языки показывают.

«О, да, утонула в реке, привидением стала», — слышится чей-то знакомый голос, а чей — невозможно понять: то ли Хоборос, то ли попа, то ли Василия…

Нюргуна очнулась. На подушке, под щекой — что-то мокрое. Догадалась — слезы… Ей стало так тоскливо, что она едва не заплакала снова. Когда же действительно пойдет она босыми ногами, не закованными в тяжелые оленьи торбаса, по лугу Кыталыктаха?… С Буокаем она больше не заговаривает об этом. Не только потому, что для старика непосильно переправить ее за многие сотни верст. Буокай полюбил девушку, как родную дочь, и любой намек, что она может покинуть их, заставляет его хмурить клочковатые брови. Да и сама Нюргуна привыкла к чужим людям, заменившим ей родных. Никогда не знавшая ни отцовской, ни материнской ласки, она сладко замирает на мгновение, когда Буокай называет ее дочкой…

Вдруг в урасе все засверкало, словно в ней вспыхнуло солнце. На стенах жилья высветились дыры и заплаты, полыхнули пламенем немногочисленные железные предметы.

— Как светло! — вскрикнула Нюргуна. — Что это?

Она вскочила с постели. Ослепительный свет лился из их домашнего костра, горящего посреди урасы. Обычно он едва тлеет, его подкармливают скупо — чтобы только не погас. На этот раз он, казалось, клокотал и взвивался вверх, рассыпая искры. Вскоре, однако, пламя стало слабеть, и костер принял свой обычный вид.

— Прямо солнце, а? Я бросил в костер огненный камень, вот что с ним случилось! — довольный произведенным эффектом, произнес Буокай.

— Что за камень?

— Ээ, давно это было, лет тридцать назад. Ходил по берегу Ледовитого моря один грамотный русский человек, нашел такой камень и показал людям. С тех пор все охотники, если увидят такие камни, обязательно подбирают и таскают с собой. Бывает, однако, что зря таскают: не горит — похоже, да не то. Тот русский говорил, что искать такие камни надо в земле. Но мы, тунгусы, землю не роем. Грех землю тревожить. Мы ее ковыряем, только когда человека хороним.

— А еще есть у тебя, отец?