Впервые пришлось Нюргуне спать на голом снегу…

И снова — путь без дороги, бесконечная, режущая глаза белизна. Через полдня вышли к большой реке и свернули на нее. Здесь, по льду, нарта скользила легче. Впрочем, и на реке попадались трещины, заметенные глубоким снегом. Тогда старик соскакивал с нарты и бежал рядом. Все чаще приходилось сходить с нарты и Нюргуне… На третий день пути обоим уже доводилось больше идти, чем ехать, — собаки окончательно выбились из сил.

— Ладно… Отдохнем. Далеко ушли, теперь нас не догонят, — сказал Буокай в середине дня.

Собаки, не ожидая, пока их освободят от постромок, свалились на снег. Лишь вожак, недовольно ворча, остался на ногах и пытался поднять своих изнемогших товарищей. Нюргуна всегда удивлялась уму и преданности этой собаки, которая понимала старика с полуслова, разве что не говорила.

— Не надо, спим! — крикнул Буокай.

Вожак сел на снег, облизывая израненные лапы. Буокай распряг собак, осмотрел их когти, достал из мешка сушеную рыбу.

— Ешьте, ешьте! Сразу сил прибавится!

На этот раз собаки приняли пищу спокойно, отрешенно, без обычного визга и лая…

Мясо для себя и Нюргуны он утром спрятал на своей груди, под шубой, чтобы оно окончательно не закоченело. Уставшие не меньше собак, люди уселись рядом с ними и стали жевать мясо, отрезая маленькие кусочки.

— Отец, — спросила Нюргуна, — далеко еще?

— Ээ, — улыбнулся старик, — так просто не скажешь. В тундре мало знать, сколько осталось. Это не самое главное.

— А что же главное?

— Погода. Если повезет — скоро будем в поселке. Пурга задует — придется ждать.

— Где?

— Где застанет.

Хорошо бы развести огонь, согреться как следует. Но для костра нужны дрова. В тундре они не валяются.

— Из тебя вышел бы хороший ездок, — тепло произнес Буокай. — Лучше меня переносишь. Только зачем ты так часто прыгаешь с нарты? На льду, когда снега мало, собакам легко.

— Жаль их.

— Да… Это хорошо, что ты собак жалеешь. Человек должен заботиться о животных. Они на нас работают.

Огонь… Вечный спутник северного человека, хранитель его жилья и тела… Как хочется протянуть к нему побелевшие от холода руки; ощутить лицом его доброе дыхание.

Нюргуна подняла голову и вздрогнула: вдали, у подножия гор, в белесое небо поднимался синий дымок.

— Дым, отец! Дым! Там люди?

— Где? — вскочил Буокай, протирая глаза ребром ладони.

— Там, там! Смотри!

Лицо Буокая посуровело.

— Это не дым. Накаркал я на нашу голову… — Он обреченно махнул рукой. — Пурга.

Теперь уже и Нюргуна разглядела, что дым совсем не синего цвета. Это скорее была снежная пена. Она стремительно приближалась.

— Куда же нам, — бормотал старик, — куда?… Да, к высокому берегу… Садись, Нюргуна, скорей!

Он поднял собак. Через минуту упряжка уже летела поперек реки. Оставаться на льду они не могли — пурга растерзала бы их, разметала в разные стороны, смяла и навеки засыпала снегом. Нарта вылетела на берег, перемахнула береговую гряду и помчалась вдоль нее в поисках укрытия. Внезапно вокруг засвистел ветер. Снег и тьма отрезали людей от собак. Управлять упряжкой стало невозможно. Нюргуна вцепилась в нарту. Она не слышала, что ей кричал старик, она думала только об одном — не оторваться.

Парта упрямо двигалась против ветра, но куда — никто из них не знал, ни Нюргуна, ни Буокай, ни даже собаки.

Вдруг Буокай остановил нарту, выпряг собак и привязал их к саням сзади. Затем он разжал закостеневшие пальцы девушки.

— Будем сами тащить нарту. Так лучше! — крикнул он в ухо Нюргуне.

Нюргуна, ничего не соображая, вцепилась в постромки. Они медленно пошли по колено в снегу. Сзади, сбившись в кучу и жалобно повизгивая, мешая друг другу, брели собаки.

Нюргуна не поняла сразу, что случилось. Она только почувствовал а, что куда-то стремительно падает. Вслед за тем что-то больно ударило ее в бок. Нюргуна инстинктивно взмахнула руками и схватила ледяной полоз нарты. Потом где-то над ухом раздался истошный собачий вой, девушка на мгновение потеряла сознание. Очнулась от прикосновения чего-то холодного. Это Буокай растирал ей лицо снегом.

— Испугалась? — с усилием улыбнулся он.

Нюргуна тоскливо кивнула головой.

— Руки-ноги целы? Ничего не болит?

Нюргуна приподнялась на локтях.

— Кажется, нет.

Буокай перевел дух.

— Мы упали в яму… Это хорошо. Здесь нам пурга не страшна. Собаки целы. Отсидимся.

Они легли вместе — люди и собаки. С одной стороны Нюргуну согревал старый охотник, а с другой — вожак упряжки. Время от времени собака взвизгивала и клацала зубами.

Нюргуна надолго забылась. Сколько она спала — день или год — не помнила. Она не пришла в себя даже тогда, когда старик, размешав со снегом свое единственное лекарство — медвежью желчь — заталкивал в рот эту горькую смесь.

Охотник сокрушенно покачал головой. Он покрепче закутал девушку в шубу и посмотрел на небо. Метель не прекращалась.

За стеной послышался глуховатый кашель Мироновны. Нюргуна хотела было окликнуть ее, но почувствовала, что у нее нет сил для разговора. Она повернулась лицом к стене и попыталась уснуть, но сон не шел. Отоспалась за месяц. Да, вчера ей сказали, что она лежит у этой доброй бревенчатой стены целых тридцать дней…

Дом срублен из плавника и разделен на две половины. Заметенный снегом почти до трубы, он надежно защищает своих обитателей от сурового дыхания Ледовитого моря. Окружающий его сугроб прорыт лишь против двух крохотных ледяных окошечек, сквозь которые в жилье с трудом пробивается робкий солнечный свет. В избе сумрачно, тепло и сухо. По вечерам собираются люди, тогда на другой половине звучат голоса и смех. Вновь среди людей… Какое это счастье! И дал его Нюргуне старый Буокай.

Лишь на двенадцатый день после пурги нашел он поселок у моря. Буокай сразу направил нарту к дому лекаря. И он сам, и его собаки едва держались на ногах.

Люди помогли ему снять с нарты белую, как полотно, Нюргуну и отнесли в дом.

Она потеряла сознание в двух верстах от поселка, увидев за холмом струящийся дымок. Ей показалось, что это вновь возвращается пурга. Напрасно старик убеждал ее, что они наконец добрались — Нюргуна его не слышала.

Полумертвая девушка попала в руки жены лекаря — толстухи Мироновны, та раздела Нюргуну донага и стала растирать мягкими сильными пальцами.

— Совсем заморозил девчонку, идол несчастный! С ума сошел, что ли, тащить ребенка в такую даль! — ругалась она, неприязненно поглядывая в сторону Буокая. Тунгус не обращал внимания на слова старухи. Он сосал свою трубку в дремотном полузабытьи, сам не зная, спит или нет. «Хорошо… — лениво думал он. — Добрались…» Тут же спохватился: «Ничего хорошего. Дочка совсем плоха».

— Если уж так тебе было надо, апреля не мог подождать, что ли? — продолжала Мироновна. — Дурак человек, такую красоту погубить!

— Ну, что за шум в избе? — раздался веселый мужской голос. — Никогда не поймешь тебя: то ли ноешь, то ли воешь.

С трудом одолев высокий порог, в избу ввалился хозяин — тот самый лекарь, которого клял Оргос. Был он так же толст, как его жена, только выше ее на две головы. Он напоминал огромного медведя, вставшего на задние лапы. Лицо его, украшенное черной бородой, дышало здоровьем и неистребимой бодростью духа.

— Ага. Новопреставленная. Или жива еще?

Он прижался ухом к груди девушки.

— Ничего. Будет жить. Мироновна вытащит. А, Мироновна?

Он хлопнул жену по круглому плечу, пьяно покачнулся и уставился на Буокая:

— Песцы есть? Если есть — вылечу, нет — не обессудь.

— Есть, как не быть? — поспешно ответил тунгус.

— Вот и хорошо. Главное не скупиться. П-правда?

Буокай закивал головой.

— Ну, а теперь, приятель, пошли туда… — лекарь махнул рукой в сторону перегородки. — Мироновна одна справится, ты ей не мешай! Лучше выпьем. Небось хочешь выпить, шельма?