Где-то глубоко в пелене пьянства мое сердце разрывалось.

— Я больше не хочу быть Луизой Лафайетт, — призналась я.

Впервые за эту ночь Зевс смягчился. Я не могла видеть его в темноте своей зашторенной комнаты, но я чувствовала его мягкость в воздухе, и это заставило боль в моей груди ослабнуть.

— Ты можешь быть тем, кем хочешь, Лу. Я не говорю тебе быть девушкой, которой хочет тебя видеть Бенджамин, мать его, Лафайетт. Я говорю тебе быть той, кем ты хочешь быть, а не кем-то другим, и я говорю тебе делать это с умом, хорошо? Сейчас ты не знаешь, кто ты, чего ты хочешь и куда ты идешь, твой голова далеко в заднице.

— У тебя нет права так со мной разговаривать, — прошептала я.

— У меня есть все гребаные права. Как человек, который однажды спас твою жизнь, не заставляй меня спасать её снова, — приказал Зевс, затем повернулся на пятках и ушел.

Он ушел, и хотя на следующее утро я проснулась с головной болью, которая звенела в висках сильнее, чем разбитые церковные колокола, и памятью, полной дыр, я знала, что Зевс снова вошел в мою жизнь для того, чтобы сказать мне, что он уходит из нее навсегда.

Луиза

Четыре месяца спустя.

Кирпич был горячим под моей почти голой спиной. Фактически, он обжигал, и текстура натирала мою потную кожу, но я не двигалась. Я потратила много времени совершенствуя «Наклон», и, наконец, у меня получилось. Одна нога, заключенная в супервысокие эспадрильи, которые я прятала под половицами была прижата к стене, а другая была прямой и длинной, демонстрируя большую длину моей тонизированной йогой ноги под короткими шортами, которые я носила.

Мои руки были скрещены достаточно свободно, чтобы выглядеть непринужденно, но достаточно туго, чтобы прижать мои груди друг к другу, задрать подол моего белого топа еще выше на животе. Мой подбородок был наклонен вниз, бледные волосы идеально взъерошены, между губами болтается незажженный косяк.

Короче говоря, я зажигала в «The Lean» и совершенно не собиралась портить себе настроение, извиваясь как идиотка.

Солнце уже почти село, но в Энтранс может стать жарко, а октябрь был рекордным. У меня был глубокий коричневый загар, чтобы доказать это, крошечные линии загара, и только вокруг бедер, над промежностью и через щеки, потому что я загорала в стрингах при каждом удобном случае, выскользнув на маленький холмик в лесу за моим домом.

У меня их было всего несколько и мне приходилось прятать их под половицами, но усилия стоили того. стоили того, чтобы быть коричневой по всей длине.

Если бы мама или папа когда-нибудь поймали меня, они бы убили меня, но я давным-давно перестала беспокоиться об этом. Они всегда говорили мне, чтобы я не тратила впустую свой мозг, что я слишком умна, чтобы не использовать его. Так я и сделала, просто так, как им не понравилось.

Хотя, справедливости ради, я всегда делала домашнее задание, была отличницей, каждое чертово воскресенье сидела на передней скамье в церкви, казалось, ни свет ни заря, каждые выходные была волонтером в Центре аутизма и никогда не делала ничего, что могло бы оскорбить имя Лафайетт.

По крайней мере, не тогда, когда я была Луизой Лафайетт.

Как Лулу Фокс, я делала все, против чего выступала моя семья.

Я играла в азартные игры, веселилась, курила, лгала, мошенничала и вообще не уважала любую власть, каждое данное правительством правило.

Я была семнадцатилетним подростком-грязнулей, и мне это чертовски нравилось. Вот почему я была в «Лотосе», единственном стриптиз-клубе Энтрансе.

Это было грязное заведение с плохим освещением, всем липким и женщиной-владельцем, которая была вне себя от горечи и разочарования и ненавидела клуб, хотя он был единственным в городе и приносил ей кучу дерьмовых денег.

Она не знала, кто я такая или, точнее, кто мой отец, иначе она бы и близко не подпустила меня к своему дому.

Лулу Фокс, однако, она любила.

Я была несовершеннолетней, но даже если бы она знала это, а Дебра Бандера была хитрой, у меня были пышные формы и фальшивое удостоверение личности, чтобы выглядеть на девятнадцать.

Кроме того, я нравилась Дебре. Я ей нравилась, потому что, когда я начала тусоваться после того, как высадилк Руби и снова забрала ее в конце вечера, я начала помогать по бару, а кому не нравится бесплатный труд? Прошло четыре месяца, и я стала неофициальным помощником Дебры.

Я сделала кучу заказов, начиная от кисточек для сосков и заканчивая салфетками для коктейлей. Я сшила крошечные костюмы для девочек, научилась смешивать напитки, флиртовать с мужчинами, не обещая им ничего большего, мыть и подметать полы, натирать воском шесты и ухаживать за двенадцатью танцовщицами с очень высоким уровнем обслуживания. Я была там не каждый вечер, но я была там три раза в неделю в те вечера, когда притворялась, что хожу в группу поддержки, и это стало, в некотором смысле, большим домом, чем был мой настоящий дом.

Никто не знал, что у Лулу Фокс рак, потому что никто из байкеров, негодяев, танцоров, барменов «Лотоса» не читал местную газету или приходской бюллетень. Я была бы удивлена, если бы большинство из них вообще знали о существовании какой-либо публикации. Они, вероятно, знали о Луизе Лафайет, милой дочери Бенджамина и Филиппы Лафайетт. Им просто никогда не пришло бы в голову связать Лулу, которую они знали — любящую веселье, наглую и напористую — с уравновешенной, скучной девушкой, о которой они слышали мимоходом.

Я рассмеялась, наклоняясь, как делала всегда, когда думала о Луизе против Лулу, хорошее против плохого, моя собственная озорная и приятная комбинация разделилась посередине на двух совершенно разных людей.

Я предпочитала Лулу.

И три ночи в неделю я могла быть ею безнаказанно.

— Я никогда не привыкну видеть тебя такой, — сказала женщина, которая была в значительной степени ответственна за мою новую двустороннюю натуру, когда она толкнула аварийную дверь и вышла в переулок рядом со мной.

Руби Джуэл было ее настоящим именем, данным Богом. Ее мать была проституткой, которая нашла порядочного Джона, который женился на ней и обеспечивал ее и их двоих детей. Они не были бедной семьей. В детстве Руби не подвергалась насилию, ей не нужны были деньги, и она была довольно хорошо приспособлена к жизни двадцатиоднолетних девушек. Она просто любила танцевать, она любила дорогие туфли и она любила «Лотос».

На самом деле мы познакомились в единственной молодежной группе поддержки больных раком, в которую я ходила в Ванкувере. В детстве у Руби был диагностирован рак мозга. Она боролась с этим в течение четырех лет, прежде чем, наконец, наступила ремиссия. Она снова заболела этой болезнью, когда ей было семнадцать, на этот раз в желчных протоках. После года интенсивного лечения и трех операций она справилась и с этим.

Руби Джуэл была бойцом. Я поняла это в ту же секунду, как увидела ее сидящей в удручающе пустом классе на пластиковом стуле в ожидании начала занятий. На ней было крошечное платье, скрепленное серебряными английскими булавками, а волосы были распущены. Каким-то образом, даже несмотря на все это, она не выглядела как шлюха. Она просто выглядела супер круто, кто-то, кто полюбил себя и чувствовал себя комфортно не только в собственной шкуре, но и в своей личности, недостатках и всем остальном.

Я сидела рядом с ней и ушла два часа спустя с новой лучшей подругой.

— Это из-за косяка? — мягко спросила я, когда она откинула темно-рыжую челку с потного лба и помахала рукой, чтобы остыть.

На ней были короткие шорты из спандекса синего, красного и белого цветов и накладки на соски в форме миниатюрных американских флагов. Это был один из моих любимых нарядов, которые она носила.

— Нет, это полная непринужденность, с которой ты здесь живешь. Я видела тебя, очевидно, издалека, живущей шикарной жизнью. Ты ходишь в церковь каждое воскресенье и в школу, где ты носишь форму ради Христа. И все же ты здесь, Луиза Лафайетт, прислонившаяся к стене гребаного стриптиз-клуба, как будто ты родилась и выросла здесь.