Варя сидела в своем углу и делала вид, что занята исключительно своим телефоном. Сержант вернулся оттуда, с той стороны, он голоден, он устал, она все понимала, и, однако, длительное молчание казалось ей ужасно неловким. Она задавала себе вопрос: кто из них должен заговорить первым? Она или он? Наверно, она, потому что он здесь вроде гостя. Утвердившись в таком мнении, Варя подождала еще немного и потом сказала как бы между прочим:

— Слышали, вчера наши взяли на юге еще два города.

— Откуда же я мог слышать, — буркнул Пинчук, большими глотками допивая кружку.

— Ой, правда! — спохватилась Варя. — Извините…

Он ничего не ответил, даже не посмотрел в ее сторону.

— Налить еще чаю? — спросила она после паузы.

— Чуть-чуть…

Варя снова подошла к столу. Но Пинчук уже не решился разглядывать ее в упор. Он смотрел теперь на ее руку, обхватившую дужку черного от копоти чайника. Узкая маленькая рука — что можно сделать такой рукой на войне?

Он взял наполненную чаем кружку и стал пить, с удовольствием ощущая, как проникает в него тепло. Он не притронулся к сахару, который она положила перед ним в маленьком пакетике. «Девчонки все сластены, наверно, экономит каждый кусочек». Шальная мысль пришла ему в голову. Он протянул руку, взял из кулечка белый квадратик и сунул быстро к себе в карман. «Я возьму это с собой — на память…»

Несколько секунд длилось молчание. Тишина в землянке, тишина за дверью, блиндаж, телефон, забытый в углу… Никогда Пинчук не предполагал, что бывает такая тишина.

— Ах, когда же эта война закончится! — сказала Варя.

— Дойдем до Берлина, тогда и закончится, — ответил сухо Пинчук. И, помолчав, спросил уже другим тоном: — Домой захотелось?

— Да, домой, — ответила покорно Варя. — Все ведь хотят домой. Вы тоже хотите. Правда?

Пинчук пожал плечами и ничего не ответил.

— Вы давно тут стоите в обороне? — спросил он.

— Недели полторы, может, чуть меньше.

— А сами что, — Пинчук быстро взглянул на нее, — при батальонном командире находитесь?

— Нет, — покачала головой Варя. — Я в роте связи, наши землянки расположены подальше, за лесом. А здесь меня заставили дежурить.

— Понятно, — протянул Пинчук и почему-то обрадовался. — Связь, значит?

— Да, связь, — улыбнулась Варя.

— Понятно, — снова повторил Пинчук и, подумав, добавил: — Ваш комбат мне понравился.

— Капитан — хороший человек. Его все любят.

— Хороший, это я сразу понял…

Пинчук тяжело нахмурился и уставился на коптящий факел гильзы — в колеблющемся язычке пламени вдруг мелькнуло перед ним лицо Паши Осипова. Пинчук вздохнул и положил руки на стол, но тут же снова убрал их, стыдясь ссадин и грязи под ногтями. Все вдруг взбунтовалось в нем. Он сидит в теплой землянке за кружкой чая — опорожненная банка консервов, чайник, девушка в гимнастерке, из рукавов которой выступают маленькие узкие ладошки. А его друг Паша Осипов, может быть, все еще плывет в черной бездне, поглотившей его, черные воды треплют его кудрявую голову, и холодные струи заливают веселые цыганские глаза.

Молодцеватый лейтенант в фуражке и портупее вернулся.

— Я провожу вас в землянку, где можно отлично поспать, — сказал он, обращаясь к Пинчуку.

Пинчук встал, прищурив глаза, будто яркий свет бил ему в лицо. Зрачки его остро поблескивали, как два уголька. «Отлично поспать…» Ему казалось, что более глупых слов он еще не слышал. Как будто можно в одну секунду забыть все, что произошло с ним два часа назад, завалиться на нары и захрапеть. Он продолжал щурить глаза, уставившись в угол землянки. Раздражение бушевало в нем. Но, словно вспомнив что-то, он оглянулся на Варю и, встретив ее прямой взгляд, не сказав ни слова, шагнул к двери.

Было около двенадцати, когда Пинчук прибыл к своим.

Солнце, выглянувшее из-за облаков, рассекало лучами лесок с побитыми макушками деревьев, и горбатая поляна с пожухлой травой легко просматривалась за ними.

Пинчук перепрыгнул через канаву и увидел в гуще леска бревенчатый сруб сарая. Рядом курился дымок от костра, гудел где-то в стороне мотор. Кругом разливался свет, прозрачный и холодный, каким он бывает обычно осенью.

Все повторялось уже много раз за три года войны: он уходил и возвращался — иногда ночью, иногда на рассвете, иногда поздно вечером, очень редко среди белого дня, как сегодня. Дважды его приносили на плащ-палатке, и несколько месяцев он валялся в госпитале, а потом снова возвращался к своим, в свой взвод, разыскивая его по всему огромному фронту. Он попытался припомнить места, куда ему приходилось возвращаться после многочисленных вылазок в тыл врага, однако названия этих мест путались, а перед глазами вставали то землянки, то полуразбитые избы, то какие-то подвалы, сараи, однажды взвод располагался даже в церкви. Да, он возвращался. Бессознательно Пинчука мучило сейчас отсутствие привычной для него картины: не было короткой цепочки следующих за ним разведчиков с немецкими автоматами за плечами, по выработанной привычке шагающих точно один за другим.

Совсем близко в кустах прокричала птица. Пинчуку захотелось посмотреть, что это за птица, какая она на вид, он даже склонился, высматривая ее в пожелтевшей листве, но нигде ничего не увидел. Раздался приглушенный гром, несколько раз повторяющееся громыханье то угасало, то вновь нарастало, будто из огромных мешков высыпали картошку и она гулко стучала по деревянному настилу.

Что-то острое, колющее коснулось Пинчука, когда он услышал это громыханье, эти отзвуки далеких обвалов огня, сотрясающих землю. Он прикинул, где бы это могло быть, на каком участке фронта немец обрушил свой бомбовый удар, но громыханье прекратилось, и опять из кустов прокричала незнакомая птица, только теперь ее крик доносился чуть левее. Птица продолжала свой нехитрый напев, однако Пинчуку уже было безразлично, как она выглядит. Он шагал, сосредоточенно уставившись вперед.

Он вдруг вспомнил далекий жаркий летний день и прорыв из кольца, в котором они оказались в сорок первом году под Смоленском. Их полк разделили тогда на маленькие группы, и они пробирались к своим, минуя вражеские заслоны, отлеживаясь в болотах, иногда завязывая кровопролитные схватки с немецкими мотоциклистами, теряя товарищей, с которыми едва успели познакомиться.

После одной схватки Пинчука ранило в руку выше локтя, он оказался в лесу один и долго блуждал, истекая кровью, пока не встретил Пашу Осипова, черного, злого, в разбитых сапогах, с сумкой из-под противогаза, наполненной патронами.

Паша перевязал ему руку, и они пошли вместе на восток, обходя деревни и большие дороги; они лежали, притаившись, в зарослях, ожидая, когда пройдет колонна немецких солдат, слушали выкрики вражеских команд, слюнявые звуки губных гармошек — ветер бил им в лицо запахами сгоревшего бензина, запахами немецких танков, гарью, поднимаемой мотоциклами. Ночами они лежали, прижавшись друг к другу, и смотрели сквозь вершины деревьев на недосягаемые звезды, и думали об одном и том же: как далеко зашел в нашу страну немец.

Однажды после короткого и тревожного сна Паша рассказал, что видел во сне жену, будто они купали вдвоем дочку, дочь шалила, брызгалась и пускала ртом мыльные пузыри. Паша был весь во власти того, что происходило с ним во сне, и цыганские глаза его хмельно улыбались. А Пинчуку была далека и непонятна его радость, он с удивлением смотрел в лицо Паши и про себя думал, чего тут особенного, почему Паша с таким восторгом рассказывает ему про эти мыльные пузыри, которые пускала его маленькая дочурка, расшалившись, — все это казалось ему таким несущественным, такой ерундой по сравнению с тем, что творилось сейчас вокруг.

В то первое тяжелое военное лето после недельного блуждания они наконец вышли к своим, вернее, прорвались, и когда Паша увидел красноармейцев, то сразу как-то обмяк и не мог смотреть прямо, и рот у него, когда он начинал говорить, судорожно кривился.