Далеким видением мелькнула перед Пинчуком эта картина: он с перевязанной бинтами, ржавыми от крови, рукой и рядом Паша Осипов, с заросшим черной щетиной лицом, с подергивающимися нервно губами. Их было тогда двое, когда они вышли от немца, и с тех пор — сколько было дорог, огня, смертей — они с Пашей уже не разлучались.
А вот сейчас Пинчук возвращался один.
Один…
А Пинчука уже ждали. Сколько раз приходилось возвращаться, но сейчас — Пинчук сразу почувствовал — ребята ждали его с особым чувством.
У дверей сарая стоял незнакомый солдат из пополнения. Пинчук прошел мимо него медленным шагом, чувствуя, как все нервы его напряглись. И тут же откуда-то сбоку раздался крик: «Пинчук пришел!» Потом наступила тишина, он увидел лейтенанта Батурина, своего командира взвода.
— Товарищ лейтенант, сержант…
— Знаю, все знаю, — ответил Батурин и обнял Пинчука, потом тут же отстранил от себя.
— Ты в порядке?
— В порядке, — сказал Пинчук и оглянулся вокруг, ища знакомых. — Здорово, Миша! — Он пожал руку старшему сержанту Пелевину.
— Запропастился ты, чертяка!
— Привет, Костя! — Пинчук стиснул руку Болотова.
— С возвращением, Леха! — На своих плечах Пинчук почувствовал железные руки Давыдченкова.
— Как у вас? Живы?
— Живы…
Неслась под ногами земля — в облаках, как в дыму, в шелесте листвы, переметаемой ветром, — и рябило в глазах от ее быстрого бега.
Кто-то поставил на грубо сколоченный стол бутылку спирта, кто-то нарезал ломтиками розовое аппетитное сало, в котелке дымилась картошка, звенели кружки, лейтенант Батурин снисходительно посматривал вокруг.
— Ну, давай присаживайся. С возвращением!
Пинчук сел и выпил, закусив бело-розовым салом. Разведчики сели кругом и тоже выпили, поглядывая на Пинчука, на его опавшее лицо, на порванный маскхалат.
«Ну вот, — подумал Пинчук и вздохнул. — Ну, вот и все».
Вокруг в сумеречном свете сарая виднелись нары с накинутыми поверх плащ-палатками, лежали мешки, висели автоматы, сквозь узкое окно, прорубленное под крышей, проступали деревья — вокруг все было по-старому, и многие лица разведчиков, с которыми давно сроднилась жизнь Пинчука, смотрели на него спокойно и уважительно.
— Попов погиб. — Пинчук допил из кружки и закашлялся.
Он не стал рассказывать о том, как погиб Попов, какую ошибку тот совершил, когда нужно было убрать немецкого часового. Про Осипова сказал только, что тот плыл позади, метрах в двух от него, не больше, все время был рядом, потом всплеснули водяные фонтанчики от крупнокалиберного пулемета, он оглянулся, но Паши уже не было.
— Не вскрикнул, ничего такого… Кругом было полно немцев, может… — Он замолк, и все поняли, что хотел сказать Пинчук.
— А река широкая?
— Не очень, — сказал Пинчук. — Но было темно и нельзя было определить. По времени, сколько мы плыли, мне кажется, не очень широкая.
— Ну, давайте, — сказал тихо Батурин и поднял кружку.
Пинчук снова выпил. Водка на этот раз пошла плохо, Пинчук сморщился.
— Как вы тут?
— Воюем, — пожал плечами Батурин. — Пополнение прислали.
Пинчук медленно оглядел несколько незнакомых лиц. Солдаты, набранные недавно из стрелковых рот, смущенно опускали или отводили глаза в сторону. Хотя многие из них были не первый день на войне и, чувствовалось, видали разные виды, но все же держались скованно — их состояние, конечно, можно было понять: разведка есть разведка.
— Это хорошо, — машинально сказал Пинчук и попросил чаю.
Кто-то из новеньких, громыхнув котелком, бросился к выходу, через минуту кружка перед Пинчуком была наполнена чаем, другая быстрая рука поставила на стол трофейную круглую коробку из пластмассы со сливочным маслом, кто-то развернул пакет, в котором оказалась раскрошенная плитка шоколада. Пинчук намазал кусок хлеба маслом, откусив, повертел в руках коричневую шоколадную дольку, хлебнул из кружки.
— А Волков где?
— На передовой, — сказал Батурин.
— Федченко тоже не вижу.
— Тоже с ним, — вставил Пелевин.
Пинчук допил кружку и похвалил шоколад:
— Из старых запасов?
— Нет, — усмехнулся Пелевин. — Болотов в госпитале выменял.
— Там молоденькие докторши хотят с трофейными пистолетиками ходить, — хмыкнул Болотов. — Вот и выменял у них…
— А больше они ни на что не хотят меняться? — спросил чей-то бас.
— На спирт еще.
— А окромя спирту?
Раздался общий смех. Пинчук тоже улыбнулся и посмотрел в дальнюю сторону сарая, туда, где было его и Паши Осипова место. Взгляд Пинчука лейтенант понял по-своему и сказал разведчикам, чтобы они шли на занятия.
— Тебе надо отдохнуть! — предложил лейтенант.
— Ничего… Я уже немного поспал.
— Давай, давай вздремни…
Лейтенант подтолкнул Пинчука, разведчики, прихватив автоматы, выходили из сарая. И вдруг в самом деле Пинчук почувствовал страшную усталость, он оглянулся на Батурина — тот разговаривал с Пелевиным, объясняя, чем необходимо заняться сегодня с молодыми разведчиками. Пинчук прошел вдоль нар, увидел свернутый баулом трофейный спальный мешок Паши Осипова — была у Паши странность: здоровый, сильный, если находится в поиске, то ни дождь, ни холод ему нипочем, а как попадет к себе в расположение, так всегда мерзнет, вот и таскал всюду за собой спальный мешок. Ребята даже удивлялись… Пинчук вздохнул: «Теперь куда девать этот мешок? Может, себе взять?..» Думать, однако, об этом не хотелось. Пинчук лег на нары и закрыл глаза…
Он проснулся, когда уже смеркалось. В сарае было пусто, сквозь полураскрытые двери и узкое оконце проникал серый предвечерний свет. Пинчук приподнялся и сел на постели, освобождая себя от байкового одеяла, которым кто-то старательно прикрыл его. В головах на плащ-накидке белел бумажный треугольник — письмо.
Пинчук подвигал ногами — ужасно ныли икры — и снова растянулся на постели, повернувшись лицом к окну.
«Здравствуй, дорогой сынок!
Посылаю тебе свой привет, а также всем твоим товарищам поклон, чтобы были в полном здравии и благополучии. Твое письмо, Леша, получила еще сегодня утром и за день перечитала его много раз…»
Неровный, угловатый почерк со старомодно выведенными заглавными буквами. Пинчук как поглядел, так и представил: вот их комната с сиреневыми обоями, с беленым чистым потолком в старом деревянном доме. Вот лампочка под зеленым металлическим абажуром. Свет падает на лицо матери, озабоченное, доброе. Мать сидит за столом, сочиняет письмо, напишет слово и макнет машинально ручкой в чернильницу один раз, дотом другой, выведет заглавную букву, подумает и снова макнет.
«Все дни пролетают при работе, при делах, а вечерами теперь сижу одна, потому что Колю нашего тоже позвали на военную службу…»
Пинчук отложил письмо и задумался: вот оно что, вот какое дело получается: Коля, его младший брат, ушел в армию. Он попытался представить братишку в армейской гимнастерке, в ботинках с обмотками и с винтовкой в правой руке, но ничего у него не получилось. Он надевал на него шинель, каску, он давал ему в руки автомат, однако результат был тот же. Слишком много времени прошло с тех пор, как сам он ушел из дому. И в его памяти Коля остался застенчивым светловолосым мальчиком, сторонившимся шумных уличных ребят, азартных игр в расшибалку и в футбол и часами любившим сидеть на берегу реки и смотреть непонятно на что — то ли на воду, как она течет, то ли на тот берег, где, кроме зеленой картофельной ботвы, ничего нельзя было увидеть до самого горизонта.
Пинчук вздохнул, вспомнив детство, маленький дворик перед окнами, где зимой ребята лепили снежных баб, устраивали горку и каток и где слышался визг и крик до позднего вечера.
В какую-то зиму мать купила Коле коньки, новенькие блестящие «снегурочки». Вечером, ошалевший от радости, Коля приспосабливал коньки к валенкам, и когда лег спать, то поставил их рядом со своей постелью. А утром, когда проснулся, не одеваясь, босиком бросился к окну и увидел — на дворе оттепель и, где была раскатанная ледяная площадка, где обычно крутились на коньках ребята, там теперь темнела земля с проступившими кое-где пятнами сизой прошлогодней травы. Оттепель растопила всех снежных баб в городе и все горки во дворе. Коля от обиды расплакался, и плакал так горько, что его едва успокоили.
