В это время Варя Лескова дежурила на коммутаторе. Она сидела в землянке перед дощатым самодельным столиком, на котором был установлен аппарат; телефонная трубка с помощью обыкновенного бинта была ловко укреплена на голове, над левым ухом. Если клапан на коммутаторе открывался, Варя тотчас нажимала рукой на ключ, подвигала удобнее трубку и говорила в микрофон официальным голосом: «Семнадцатая». Семнадцатая — это был позывной телефонной станции на текущие сутки.

Варя дежурила уже два часа, но не чувствовала себя усталой, хотя после свидания с Пинчуком старшина Кукушкин гонял ее по разным поручениям, а вечером, перед самым дежурством, послал ее и еще двух девушек на вещевой склад за теплым бельем. На складе им пришлось неожиданно задержаться, вернулась поздно, она успела лишь поужинать, а после ужина девчата принесли ей письмо от матери.

Мать писала, что все у них хорошо. Отец много работает, хотя теперь гораздо реже ночует в цехе. Завод вошел в ритм. Она намекала на особую продукцию, которую завод якобы выпускает для фронта, но по ее таинственным намекам было весьма трудно уразуметь, какую же продукцию имеет в виду мать. В конце письма, как обычно, перечислялись просьбы: беречь себя, не соваться куда не следует, думать побольше о них, стариках, для которых она, Варя, — единственный свет в окошке.

Письма родителей всегда будоражили Варю воспоминаниями. Она вспоминала Москву, дом, поездки с отцом по каналу, гуляния на Тушинском аэродроме, куда ежегодно в День авиации отец брал ее с собой. Родители жили между собой дружно, в их семье царила атмосфера благожелательности и согласия. Когда Варя вскоре после начала войны отнесла заявление в райвоенкомат с просьбой направить ее на фронт, мать, узнав об этом, расплакалась и накричала на нее: «Девчонка! Что ты выдумала!» Это была, пожалуй, единственная размолвка у Вари с матерью. Вечером пришел отец и сказал: «Если она считает, что так нужно, значит, пусть будет так».

Сначала Варю отправили в учебный полк, а потом родители уехали с заводом в Сибирь. В каждом письме мать сообщала: «Устроились вполне прилично». По краткости и односложности этих сообщений Варя поняла, что мать не хочет говорить о трудностях. Далекая Сибирь у Вари сочеталась с сильными морозами, сугробами и вьюгами. И, пытаясь представить себе родителей в тех краях, она видела отца в меховой шапке-ушанке, а мать в платке, повязанном крест-накрест поверх пальто, — точно так родители были одеты, когда приезжали последний раз к бабушке во время зимних Вариных каникул. В голове у Вари так крепко запечатлелся этот их последний приезд, она порой даже забывала, что на дворе осень и что в Сибири бывает так же тепло, как и в Москве.

Прошел еще час Вариного дежурства. Разговоров через коммутатор проходило мало, и Варя имела возможность немножко подремать. Огонек стеариновой свечи, поставленной в консервную банку, горел ровно, почти не колеблясь, и так было хорошо на него смотреть и думать при этом о чем угодно.

Когда Варя была на вещевом складе, то по радио передавали приказ Верховного Главнокомандующего. На юге наши войска овладели новыми важными городами и взяли в плен тысячи фашистских солдат и много военной техники. После того как Левитан прочитал приказ, был произведен салют из артиллерийских орудий, их грохочущие залпы отчетливо доносило радио, потом прозвучал гимн. Варя впервые слышала салют, и этот салют, и торжественный голос Левитана, читавшего приказ, и звуки гимна, и залпы — все это произвело на нее сильное впечатление. Дела на фронте шли хорошо, присутствовавшие на складе солдаты начали вслух подсчитывать, сколько километров осталось до Берлина. Кто-то выразил мысль, что к Новому году дойдем и до Берлина, а если не к Новому, то к весне обязательно. Его тут же высмеяли за неопределенность: то к Новому, а то к весне — большая все-таки разница. Было решено, что ко Дню Красной Армии обязательно дойдем. Предположения следовали одно радостнее другого, говорили о возвращении домой, о встречах. Варя тоже думала о доме и пыталась представить себе, как она встретится с родителями, когда наступит конец войне. Будут ли родители к тому времени жить в Москве или задержатся в Сибири и ей придется ехать в незнакомый город Бийск? Варе очень хотелось, чтобы родители были в Москве. Тогда бы она с вокзала проехала на метро в центр, а оттуда пешком по улице Горького до бульвара и мимо памятника Пушкину к Никитским воротам. Здесь до переулочка, где стоит их дом, два шага. Она приедет, никого заранее не предупреждая. Поднимется на третий этаж и позвонит в квартиру. Мать откроет ей дверь, отступит немного в сторону и покачает укоризненно головой, как бывало, когда дочь запаздывала, возвращаясь из кино или из театра.

Варя улыбнулась, настолько живо представила она эту сцену. И вдруг увидела рядом с матерью Пинчука. Этот поворот в мыслях произошел так неожиданно, что Варя даже смутилась, как бы удивляясь самой себе. Она решила, что надо написать матери, с каким человеком она познакомилась. У нее никогда не было от матери тайн. Но, поразмыслив секунду, пришла к выводу, что лучше будет, если она промолчит — ну хоть три-четыре дня.

«Как он доехал? — подумала Варя. — Нашел ли попутную машину? И не возникло ли каких неприятностей?..»

Варя привстала с чурбака, заменявшего ей стул, и снова села, зябко поежившись.

Щелкнул клапан на коммутаторе.

— Семнадцатая, — сказала сухо Варя.

— Семнадцатая, соедините со Вторым.

— Соединяю.

Быстрая манипуляция шнурами, и, убедившись, что разговор состоялся, Варя поставила ключ в нейтральное положение.

И снова стала думать о Пинчуке.

И опять щелчок клапана.

— Семнадцатая, дайте «Весну».

— Соединяю.

— Срочно вызовите Первого.

— Соединяю.

Коммутатор заработал на полную мощность. Позывные — за каждым из них стояло войсковое, подразделение, или штаб, или командир; Варя понимала, как важно, чтобы связь действовала бесперебойно, и испытывала торжественную приподнятость, соединяя людей, которые откликались ей далекими голосами, которые говорили на непонятном для нее засекреченном языке, отдавая распоряжения, приказы, сообщая разные сведения о противнике и о себе, — Варя чувствовала личную причастность к этой большой и важной работе.

Нестерпимо ярко светило в глаза солнце. Пинчук проснулся и увидел: с противоположной стороны через узкое оконце сарая на него действительно целится солнечный луч.

В сарае шла утренняя суета; времени уже было немало — ожидали завтрак. Старший сержант Пелевин сидел у входа и читал вслух газету, рядом, устроившись на бревне, — небольшая группа разведчиков. Доносился сипловатый, монотонный голос:

«Во время атаки оборонительного рубежа противника боец Чумаков ворвался во вражеский дзот. Действуя штыком и гранатой, смелый солдат уничтожил шесть гитлеровцев…»

В другом углу неугомонный Крошка, громадный и красный, рассказывал молодым разведчикам, как скрутили немецкого фельдфебеля, который кусался и вертелся, словно пойманный в сетку волк, но его все же утащили. Потом у Крошки шли подробности о том, как разговаривали с ним разные полковники в штабе, как благодарили его за «языка».

Пинчук сонно улыбнулся. Пора вставать. Но он снова сомкнул веки, не желая расставаться с дружком своей школьной юности — Юркой Хлыстовым. Некоторое время он размышлял о том, где теперь его далекий дружок и что с ним. Последнее письмо от Юрки было из Ленинграда еще до блокады. Потом — никаких известий: ни от Юрки, ни от его родителей, которые незадолго перед войной уехали на Украину, куда был переведен в один из пограничных гарнизонов Юркин отец.

Захваченный группой Волкова немецкий фельдфебель не открыл особых новостей: немцы по всему участку фронта держат плотную оборону. Сообщения о режиме переднего края, о настроении солдат имели, конечно, значение, но все же это были мелочи. Заслуживающим внимания казался лишь один факт: несколько дней назад передний край посетила группа каких-то важных генералов и старших немецких офицеров. Они прибыли ночью и скрытно прошли на командный пункт полка и в другие места — подробностей фельдфебель не знал, он случайно в ту ночь оказался свидетелем, как из окопов, где проходили генералы, удаляли солдат. Посещение их было обставлено особой таинственностью.