Взбудораженный потоком совершенно несуразных, а может быть, и наивных мыслей, лейтенант Колотов подошел к палатке, где располагался его взвод. Здесь он невольно задержал шаг, прислушался. Саруханов еще не спал. Возможно, он дожидался командира взвода, чтобы узнать о планах на ближайшие часы. Он сидел перед тлеющими углями костра и выговаривал сержанту Аникееву за Илюшечкина.

— Что ж я такого сделал? Посмеялся, и больше ничего, — оправдывался Аникеев.

— Он скоморошничает, дурачится, а ты смеешься! — горячился Саруханов. — А дело с него потребовать тебя нет! Да как ты дело потребуешь с него, если потакаешь?!

— Как же потакаю? Совсем не потакаю, старший сержант, — возражал Аникеев.

— Нет, потакаешь, — заговорил с той же горячностью Саруханов. — И очень странно, что не хочешь этого понять. Он тебе шуточками разными да прибаутками отвечает на замечания, будто тут цирк какой! Смотри, как ребята сегодня трудились, а он все паясничает. Смешочки ему… Нет, нет, Аникеев, ты имей в виду: Илюшечкин на твоей ответственности. Я который раз говорю тебе об этом! И спихнуть его тебе никуда не удастся. Никуда…

Колотов кашлянул и направился вдоль палатки к костру. Разговор сразу умолк.

Третий день шли учения в поле. Третий день над военным городком плыли низко тяжелые тучи; белый фасад здания в ограждении мокрых деревьев тускнел, будто чем-то испачканный. Мутно блестела в лужицах вода на площади в центре. Неприютно холодный, подступал к городку лес, медлительно помахивавший на ветру пожелтевшими ветвями берез и осин. И красный щит, установленный при входе в штаб, резко выделялся из окружающего, как бы напоминая всем о других, веселых, красках.

В этот день ранним утром Марья Степановна Клюева проснулась с неприятным чувством. Сразу, как проснулась, подошла к окну и посмотрела во двор на серую, с завядшей травой клумбу, на тропинку, ведущую к улице, на кусты вишен и частокол мелкого штакетника, ограждавшего участок. Убедившись, что все на месте, она перевела дух. Приснится же такое! Ей приснилось, будто они с Павлом спят крепким сном, а за окном грохот, взрывы, шум голосов… Как только Павла нет, да еще если полк поднят по тревоге, ей всегда вспоминается война. Сколько лет уже прошло с тех пор, а вспоминается. Марья Степановна отошла к кровати, посмотрела на часы и позвонила, вздыхая и хмурясь, в полк: нет ли для нее каких известий от Павла? Дежурный ответил, что нет — никаких поручений он не получал от товарища полковника Клюева.

Марья Степановна была одна из тех женщин, которые свой главный интерес в жизни видели в интересах и заботах мужа. Она познакомилась с Павлом на фронте — молоденькая застенчивая медсестра и бравый командир стрелкового взвода. Они поженились. Маша Клюева, как звали ее друзья и однополчане, когда закончилась война, оставила свою медицинскую профессию — вид крови, истерзанного, изуродованного тела приводил ее в полуобморочное состояние. В гарнизонах, где служил ее муж, она выполняла любое дело, какое подворачивалось под руку. Была библиотекарем, кассиром в сберкассе, воспитателем в детском саду, оператором на почте, но ни одна из этих должностей не удовлетворяла ее; она просто добросовестно выполняла обязанности, считая, что настоящее призвание ее в другом.

«Может, это очень узко, — подумала она однажды, — но я счастлива, если счастлив Павел, если здоровы дети… Мне так хорошо, если я успеваю помочь ему в чем-то. Иногда кажется, будто я способна жить лишь его жизнью».

Когда Марье Степановне стало известно, что в полк для проверки приехал Ликеев, у нее как-то неприятно екнуло сердце. Собирая мужа в ту ночь, она спросила его, как встретились бывшие фронтовики. Муж хмуро буркнул, что никак, что Ликеев был сух, официален и лишь мельком упомянул об их фронтовом знакомстве. И вот этот маленький факт беспокоил сейчас Марью Степановну.

Кому расскажи: фронтовики — и такая встреча, — засмеют. Да в чем дело? Столько лет прошло! Какие могут быть сейчас претензии!

«Может, потому так получается, — думала Марья Степановна, — что приехал сюда не в гости, а как поверяющий? Поэтому и держит себя строго, чтобы соблюсти беспристрастность? Нет, не потому. Не эта причина», — отвечала она тут же себе и старалась, напрягая память, представить того, давнего Ликеева.

Какой он был? Как держал себя? Как говорил, улыбался?

И вот уже плывут перед ее глазами поля, вьется в кустарнике дорога, скрипит повозка с медикаментами, повозочный, сгорбившись, сидит в передке. А они шагают сзади — она и Ликеев, молодой, но очень серьезный старший лейтенант Ликеев.

В серой гимнастерке, в ремнях, белый подворотничок оттеняет загорелую шею, на лбу густой вихор волос — ничего был парень. Девчатам из санвзвода нравился. Командиры про него говорили: далеко пойдет, уже теперь помощник начальника штаба, хотя в полку недавно.

Дело прошлое, хитрить ни к чему: лестно было ей, молоденькой девушке, внимание Ликеева. И хоть ничего между ними такого не было, но какая-то нитка связывала. Принимала его ухаживания. Когда руку ее задержит в своей, иной раз будто невзначай обнимет. Не противилась. Не возражала. Хотя внутренне часто сжималась: то ли это? зачем это? Обидчив был Ликеев ужасно. Чуть что — сразу сух, официален, металл в голосе.

Когда летом полк отвели на отдых, Ликеев решил, видно, использовать время, чтобы поставить точки над «и». И неизвестно, как бы все повернулось, как бы сложились их отношения — не безразличен был ей Ликеев. Только скрутила ее в ту пору злая ангина, слегла Маша и неделю провалялась пластом. Какие уж тут разговоры, когда градусник тридцать девять и пять десятых показывает. Когда чуть в госпиталь не упекли.

А полк после отдыха снова ушел на передовую. Вскоре и она вернулась к своим обязанностям. И опять Ликеев к ней с самыми серьезными намерениями, о которых, кажется, уже знал весь фронт. Снова, хоть и изредка, встречи и как бы само собой разумеющиеся поцелуи — ну прямо жених и невеста.

И вдруг теплое июльское утро и переправа на неизвестной русской реке, где она, бледная, растерянная медсестра Маша, эвакуировала раненых в медсанбат.

Теплое июльское утро светит ей и теперь в глаза, и, будто живая, переправа стоит перед ней. Разве забудешь место, где повстречала тебя судьба? Судьба в образе долговязого улыбчивого лейтенанта Клюева.

Ох, что же она потом пережила! Вспомнить даже смешно сейчас. Ликеев не хотел уступать. Старая, как мир, песня, хоть и говорят, что ревность — пережиток. Он преследовал ее. Он просил, унижался. Грозил. Да, грозил. Но Пашка Клюев тоже крепкий орешек — быстро усек ситуацию. Ликеев в штабе, а Клюев на передовой. Однако нашел возможность. До сих пор молчит, не открылся, но она-то знала точно — была у них тайная встреча. Поговорили по душам мужчины, и Ликеев отступил, отошел в сторону.

Отошел. Отступил. Перестал преследовать. А вот обиду, видно, не забыл. Обида оказалась живучей. Значит, все, та же старая песня…

Со стороны поглядишь, кажется, все это глупость, молодость, вспыльчивость. Встретила человека, которого полюбила безоглядно, — какая же тут ее вина? Никакой. Пора бы и забыть. Да она и забыла. Давно забыла…

А может, и Ликеев забыл? Может, мерещится ей неприязнь его к Павлу? Подумаешь, встретились не так, как хотелось. А как им встречаться? Не в гости приехал. Служба есть служба.

Марья Степановна напилась чаю и, убрав со стола посуду, стала собираться. Постояла у зеркала, потрогала уши, которые ей показались горячими. «Ругает кто-то». Надела плащ и вышла на крыльцо.

Ее первый визит был к Жернаковым.

Лейтенант Жернаков во время отпуска гостил у себя на родине, вернулся оттуда с молодой женой. Тоненькая черноглазая женщина без мужа редко где показывалась — до того жила в большом городе, а тут военный городок: скучала, людей сторонилась. С утра до вечера у себя дома одна.

«А ведь я тоже была молодой, — подумала Марья Степановна. — Как, бывало, нахлынет на меня тоска, когда Павла проводишь на учения! Только я не признавалась, держала себя в руках и его не расстраивала. Да что учения! На фронте была рядом. Кто-нибудь думает: сладко рядом-то. А на самом деле и сладко и горько: сколько раз на дню близкого человека на смерть провожаешь…»