Эти мысли заставили ее вспомнить детей. Хорошо им — войны не испытали.

Она часто думала про себя об этом, радовалась, но никогда не позволяла себе корить этим молодых людей, как это делают иногда некоторые старики, желая особенно сильно пристыдить кого-нибудь за поведение.

Где-то далеко, может быть в Лужанах, гудели беспрерывно машины, натужно и зло. Но это не мешало слышать, как с деревьев на траву стекали капли дождя. Вся поляна впереди была подернута изморосью, и за этой низкой пеленой виднелся неподвижный лес, будто темная неровная стена прикрывала горизонт.

Еще издали она увидела зашторенные окна в квартире Жернаковых. Она поднялась на второй этаж, и ее невеселые предположения подтвердились.

На диване лежало скомканное одеяло, какие-то книжки в беспорядке валялись на полу и в изголовье, рядом с подушкой, а на спинке стула висели чулки.

— Добрый день! — сказала Марья Степановна.

— Здравствуйте!

Похоже, Татьяна, жена лейтенанта Жернакова, еще спала. Возможно, она разбудила ее.

В халате и босиком она бегала по комнате: то поднимет что-то с полу, то приберет что-то на столе, то проведет пальцами по волосам, как бы причесываясь.

Марья Степановна с улыбкой смотрела на ее суетню. Взгреть бы надо основательно за беспорядок. Ишь какая соня!

А Татьяна, рассовав куда-то книги, сдернув со стула чулки, которые положила потом под подушку, наконец решилась раздвинуть штору на окне.

И дневной свет ворвался в комнату, осветив ее скромное убранство и беспорядок, которые тотчас как бы ушли на второй план и даже потеряли свое значение, потому что на первый план выступила сама хозяйка комнаты, молоденькая хорошенькая женщина с заспанным лицом и капризными подкрашенными губами.

— Здравствуйте, Марья Степановна! — повторила она смущенно. — Извините, я не ожидала. Раздевайтесь, пожалуйста. Вот сюда можно повесить.

Если говорить по-честному, Марью Степановну не удивило все это. Беспорядок в комнате. Зашторенные окна. Книги, валявшиеся на полу. И видимо, привычное лежание на диване до обеда. И то, что на губах у Татьяны вчерашняя помада, хотя и вчера она сидела целый день дома. Вообще, ничего не удивило, потому что Марья Степановна заранее знала, что увидит все это.

Уж так повелось у нее издавна. С незапамятных далеких времен. Если муж, командир полка, по каким-то незаметным для стороннего глаза деталям и признакам мог почти безошибочно определить, что собой представляет тот или иной офицер, прибывший в полк, то она, женщина, жена командира полка, точно таким же проницательным взором могла судить о спутницах этих офицеров, особенно молодых. Тут у нее тоже почти не было ошибок. Каждый молодой офицер, прибывший в гарнизон с женой, попадал под ее негласную опеку. Потому что кому, если не ей, знать женские тонкости, и сложности военного быта, и трудности становления новой семьи. Тут если не помочь вовремя, не подсказать…

И она помогала, подсказывала. Для этого у нее помимо чисто человеческой заинтересованности были и некоторые официальные права. Она состояла активным членом полкового женсовета — не председателем, как некоторые жены других командиров в других полках, а всего лишь членом. Роль председателя ей казалась слишком масштабной. Это в женсовете! А уж о более представительных организациях она и говорить не могла. Зинаида Трофимовна Сизова — та была для нее вообще каким-то феноменом, этаким необыкновенным самородком, до которого ей было так же далеко, как до звезд.

Марья Степановна сняла плащ, повесила его на крючок и постояла минуту у зеркала, собираясь с мыслями.

А Татьяна в это время еще что-то прибрала в комнате, еще какую-то бросающуюся в глаза мелочь устранила.

— Пришла посмотреть, как ты тут без мужа хозяйствуешь…

— Ой, да что вы! Какая я хозяйка! — Татьяна рассмеялась вроде так, беззаботно, весело. И вдруг снова вскочила, пробежала через всю комнату, схватила какую-то тряпицу, ранее не замеченную ею, сунула в шкаф. — Как хорошо, что вы пришли!

Глядя на нее сейчас, Марья Степановна, кажется, поняла, за что ее полюбил лейтенант Жернаков. За веселость. За беззаботность. Однако было ясно: хозяйка она никудышная. Наверно, обед не умеет приготовить, из столовой, наверно, обеды приносят. И вообще, рассчитывать на нее, видимо, мужу трудно, как, наверно, и обижаться. Не привыкла, не приучена.

Марья Степановна и Татьяна помолчали несколько секунд, посмотрели в окно.

Потом глаза их встретились, и тут же Марью Степановну будто иголкой кольнуло. Так неожиданно в глазах Татьяны она увидела слезы.

— В чем дело, Таня?

— Я сейчас поставлю чайник.

Марья Степановна кивнула.

За окном стояла все та же серая мгла. Так в этих краях бывает в начале осени. Нахлынут дожди, как по графику, дней на пять, на шесть. Потом снова отличная погода — с солнцем, с сухим мягким листопадом, с голубым бездонным небом, как в середине лета. Но эти пять-шесть дней на улицу лучше не глядеть: не погода, а тоска зеленая, мерзость какая-то, при виде которой невольно вспоминаются шумные городские улицы, кафе, театры, кино и все прочее.

А солдаты в такую погоду ведут учебные бои в поле.

Марья Степановна усадила Татьяну рядом с собой на диван.

— Ты мне расскажи все-таки, что произошло?

— Ничего сверхъестественного… Работы в школе нет.

— Как нет?

— Очень просто. В штате два преподавателя по черчению и рисованию. Зачем им третий?

— Подожди, подожди, не горячись. Может, действительно сложилась такая ситуация. Разве нельзя пока временно пойти… — она замялась.

— На другую работу?

— Да.

Татьяна резанула ее глазами и отвернулась.

— Зачем же я тогда образование получала? Четыре года училась. Государство деньги тратило. Чтобы все бросить?!

— Какую ерунду говоришь! — Марья Степановна даже покраснела, не в силах скрыть своего возмущения. Казалось, вот-вот и ее прорвет, не выдержит она и выдаст этой девчонке по первое число.

Но она сдержалась, подавила в себе гнев.

Минуту, а то и больше обе молчали. Татьяна, глядя в пол, сосредоточенно что-то обдумывала. Потом вскинула голову, сказала совершенно спокойно:

— Это не ерунда, Марья Степановна. Это близко касается меня. Я хочу работать по специальности. Я к этому готовилась.

Марья Степановна нахмурилась, снова внутренне вспыхивая. Чуть что — начинаются у молодых разные категорические утверждения: невозможно, нельзя… И претензии: я, я, я… Подай немедленно на блюдечке.

А Татьяна будто подслушала ее мысли:

— Понимаете, Марья Степановна, я, конечно, знала, куда ехала. Мне еще домашние говорили, когда мы с Борисом заявление в загс отнесли: «Куда ты, Танька, поедешь? Что ты будешь там делать?» Они оказались правы. Моей специальности здесь не требуется.

«Даже домашние говорили. А она, выходит, все же поехала».

— Здесь нужны агрономы, механизаторы. Здешний председатель Сизова сказала мне: «Идите в бригаду полеводов учетчицей. Твердый оклад и натурой еще. Вполне прилично». Почему это, Марья Степановна, когда говоришь про работу, сразу начинают соблазнять ставками, льготами? Разве только в этом дело?

«Да, заявление в загс было подано. И собралась она в дальний гарнизон. О чем, интересно, она тогда думала?»

— Борис тоже хвалился. Такой край, такой край! В гуще жизни! А приехали — этого нельзя, того нельзя, туда не ходи. Узурпатор какой-то!

«Кажется, проблема носит и некий личный оттенок».

— То есть как это узурпатор?

— Конечно, узурпатор.

— Не понимаю. Поругались, что ли?

— Нет, не поругались.

— А чего?

Татьяна снова обожгла ее глазами. Продолжала холодно, с каким-то злым запалом:

— Только не подумайте, пожалуйста, что я жалуюсь. И вообще разговор между нами, прошу вас. Я терпеть не могу коллективных обсуждений.

«Фу-ты! Сколько сердитых слов. Ужасно самолюбива!»

— Ладно, ладно. Никому не скажу. Давай выкладывай, что у тебя там, — сказала Марья Степановна.