Уже несколько раз выпадали дожди, потом снова подсыхало, снова твердели по утрам взгорки за поселком. Жизнь в военном городке шла своим чередом — день за днем, неделя за неделей.

С утра до вечера Колотов был занят. Возвращался в Лужаны поздно. Входя в комнату, подмечал машинально и чистую пепельницу на столе, и тщательно вымытый пол, по которому от двери к окну гостеприимно расстилалась домотканая дорожка.

В воскресенье утром Колотов долго стоял у окна и смотрел, как упругий осенний ветер клонит к земле оголенные вишни, ворошит в дальнем конце огорода сухую картофельную ботву, над которой то и дело взвивались стайки вездесущих воробьев.

Ничего особенного не случилось. Вчера на занятия по строевой подготовке пришел капитан Богачев. Отрабатывали строевой шаг, повороты на месте и в движении. На пятачке за казармой разноголосо резали воздух команды: «На-пра-во!», «На-ле-во!», «Пря-мо, шагом марш!». Кое-где слышались смешки. Смешил, как обычно, Илюшечкин, старшим к которому был поставлен рядовой Скворцов. «Отставить!» — доносился его крик.

Капитан Богачев выслушал рапорт Колотова, повертел головой вправо, влево и приказал сержанту Гусеву пройти вместе с отделением строевым шагом. Гусев дал команду, солдаты выстроились, пошли, широко размахивая руками. Богачев поморщился, выразительно посмотрел на Колотова и, не проронив ни слова, пошел прочь, не попрощавшись.

Колотов был удручен. Такого позора он не ожидал. Отделение, считавшееся во взводе лучшим, не умело ходить строевым шагом. Он приказал Гусеву построить людей. И вдруг слова, которые он собирался сказать, застряли у него в горле: откровенная скука и равнодушие обозначились на обветренных, с выгоревшими бровями, солдатских лицах.

— Значит, будем, товарищи, учиться ходить строем, — сказал Колотов тихо. И, чувствуя, что ничего более он пока не в силах сейчас предпринять, приказал сержантам разбить людей на пары и заниматься.

Почему, почему на их лицах была такая откровенная скука? Почему они не постарались, когда тут был командир роты? Кто виноват? Может, им надоело? Может, я не сумел вдохновить их?

Колотов прохаживался из конца в конец по пятачку, вглядывался в лица, следил за жестами, за интонацией голосов.

Много лиц — все разные.

Сержант Гусев по-медвежьи добродушен на вид. Но это внешнее впечатление. Стоит только чуть изменить интонацию, как в глазах Гусева зажгутся огоньки и лицо будто сразу обострится. Он старателен и обидчив, хотя может не показать виду. Его солдаты прошли плохо сейчас. А что творится в душе у самого Гусева? Как он относится к случившемуся?

— Сержант Гусев!

— Слушаю, товарищ лейтенант!

— Пройдемте немного со мной, Гусев, Вон туда, к скверу.

Они пошли. Колотов шагал, глядя себе под ноги. С чего начать разговор? Какой ход выбрать, чтобы было понятно?

— Слушайте, Гусев, я был готов сквозь землю провалиться.

Гусев улыбнулся.

— Да вы не переживайте, товарищ лейтенант. Не надо.

— Это как же так? — Колотов внимательно посмотрел в широкое лицо сержанта. — Как же не переживать, Гусев?!

— Не переживайте и все. Прошли плохо, пройдем и хорошо.

— Я не понимаю! — Колотов остановился. — Почему же сейчас перед командиром роты прошли плохо?

— Да вы не переживайте, товарищ лейтенант. Ну, в следующий раз пройдем хорошо. Честное слово!

— Прошли бы хорошо перед капитаном — и не переживал бы.

— Мы пройдем. Обязательно пройдем.

На том разговор и закончился. Колотов отпустил Гусева и снова вернулся на пятачок. Искоса поглядывал на занимающихся солдат, думал: что означало это повторяющееся «не переживайте»?

Лицо Саруханова — узкое, смуглое, суровое, преисполненное сдержанного достоинства. Но, кажется, и на этом лице сегодня следы скуки и равнодушия. Старший сержант привычно поглядывал на солдат, делая изредка замечания, и, казалось, ждал конца нудным разноголосым повторениям: «На-лево!», «На-право!».

С Илюшечкиным теперь занимался сержант Аникеев.

— Смирно! — выкрикивал он. — Голову как держишь? Подбородок повыше. Плечи, плечи развернуть!

У Илюшечкина на лице ухмылка.

— У меня конструкция такая, сержант, — объяснял он Аникееву. — Можешь наряд всыпать мне, а конструкцию не переделаешь. Я человек сугубо индивидуальный, не подготовленный для коллективной ходьбы.

— Болтай поменьше, а побольше тренируйся. В часы личного времени тренируйся. На физподготовке…

— Ну, товарищ сержант, до чего же вы скушный. Ходи, тренируйся, старайся… На-лево, на-право, пря-мо… На этом вся жизнь, что ли, кончается?

— При чем тут жизнь? Ты служишь в армии! — сказал сухо Аникеев.

— Прекратить разговоры! — крикнул издали Саруханов.

Колотов окинул глазами людей, посмотрел на часы и приказал Саруханову построить взвод.

Сухой голос команды, веселая суета на пятачке. Занятия окончены — эти мгновения радостны для солдат.

— Ряды сдвой! — скомандовал Колотов.

Четкое движение плеч и ног. Лишь Илюшечкин суетливо метнулся сначала вперед, потом назад. Колотов сердито поглядел на солдата. Короткое молчаливое единоборство. Ни тени растерянности на лице Илюшечкина. У Колотова вдруг мелькнула мысль: не испытывает ли тот его выдержку? Стараясь успокоить себя, скомандовал:

— Отставить!

После паузы снова: «Ряды сдвой!» — и опять спокойное: «Отставить». Кто-то рядом с Илюшечкиным бормочет ругательства.

«Выдержка, выдержка! Спокойствие и выдержка! Только тогда можно добиться успеха», — наставлял курсантов майор Кривенко.

«Выдержка и спокойствие», — думал Колотов, вглядываясь в лица солдат, стоявших перед ним, и приказал Саруханову провести взвод по дорожке, кольцом огибавшей корпуса.

— Взвод, слушай мою команду! Левое плечо вперед, ша-гом марш!

Резкий, рубленый удар ног по земле, широкий взмах рук — секундное движение на месте — и отрывистый голос Саруханова: «Прямо!» И взвод зашагал по дорожке.

Ломкий баритонистый голос разнесся под серым осенним небом. Это сержант Гусев — взводный запевала, солист самодеятельного ротного ансамбля.

На другой день Колотов проснулся рано. Быстро надел тренировочный костюм и вышел на крыльцо.

На улице было холодно, пощипывал ноздри легкий морозец. Колотов постоял немного на крыльце, потом спустился в огород, пробежался из конца в конец, отдышался и начал делать ставшую уже давно привычной физзарядку.

— Вдох-выдох, — подсчитывал он себе, поглядывая вокруг на старые корявые яблони, на низкорослые колченогие вишенки.

— Доброе утро, Сережа!

— Доброе утро, бабушка Настасья!

— Чего так рано? — удивилась бабушка Настасья. — Чего не спишь?

— Выспался!

Взрыхленная на огороде земля глянцевито чернела. Сквозь обнаженные стволы деревец виднелись серые доски забора. На крыше сарая сидела ворона. Косматые клубы дыма проникали с соседнего участка.

Колотов глядел вокруг и уже ждал тех дней, когда в веселом хороводе упадут на землю белые пушинки, прикроют собой раскисшие дороги и черные грядки, застелют белой скатертью равнину за поселком, разукрасят деревья, окна в домах.

Возможно, сказывалась выработанная в училище привычка ожидать зиму. Осень всегда была трудной: грязь, слякоть, дожди, а занятий в поле много. Быть может, занятий оказывалось не меньше и зимой, но зима нравилась Колотову, к тому же он очень любил кататься на лыжах. И еще имелась одна причина, почему Колотов торопил зиму. В школьные каникулы собиралась приехать к нему в Лужаны мать. Он уже представлял, как будут сидеть вечерами и вести длинные разговоры о том о сем… Посмотрит мать на его житье-бытье в далеком гарнизоне.