— Может, переехал куда, — сказал Зеленцов. — Ты же сам понимаешь, что вопросы передислокации…

— Да, я понимаю, — Клюев шумно встряхнулся. — Кроме того, Андрюха вообще не очень аккуратный. Я то что! Вот мать нервничает.

— Вот за это ему надо выговор сделать. Пропесочить как следует… А Марью Степановну успокой. Обстановка международная, мол, сейчас нормальная, то да се…

— Насчет международной обстановки ее просвещать не надо. Сама кого хочешь просветит! А как Андрей уехал туда, так прямо следит за газетами. Все просматривает, все подмечает. Тут позавчера мне говорит: опять войска НАТО проводят маневры. И со всеми подробностями, понимаешь, выкладывает: сколько танков участвует, сколько самолетов, какое вооружение у мотострелков и десантников… Что ты! Я уж молчу… Карту возьмет и по карте все пункты отметит, где вся эта натовская военная машина крутится. Так-то, брат. А ты говоришь: успокой…

— Да, действительно, — вздохнул Зеленцов. — Только волновать себя понапрасну ни к чему. Первый год, что ли, мы наблюдаем эту шумиху на Западе? Не первый. И хвалиться перед нами разными бронированными штучками глупо. Они у нас тоже есть. Еще почище есть. Уж кому-кому, а Марье Степановне это хорошо известно.

— Да ведь она мать, — сказал Клюев глухо и достал из ящика сигареты, закурил. — У матери сердце действует больше, нежели ум. К тому же не забывай — собственный опыт. Сама войну пережила. Повидала…

Клюев встал и прошелся по комнате. Остановился у окна.

На плацу перед штабом строился караул. Солдаты стояли в две шеренги, две короткие линии, — не шелохнется ни один. Чернели в руках автоматы.

А вон и майор Костин — гибкий, прямой, строго подобранный. Он направлялся к выстроенному для инструктажа караулу. Отсюда, сверху, не видно лица Костина, только чувствуется по походке, по еле заметному движению плеч — торжественность момента охватила и его.

«Здравия желаем, товарищ майор!» — донеслось глухо через окно.

Клюев опять вздохнул, посмотрел, как идет вдоль строя Костин, и вернулся к столу.

— Да, им не терпится побряцать оружием, — сказал Зеленцов, продолжая разговор о маневрах натовских войск. — Никак не живется без этого.

Клюев откинулся на спинку стула, посмотрел с улыбкой в лицо Зеленцову.

— Ну вот, теперь ты будешь меня просвещать, — сказал он.

— Просвещать не буду, — вдруг разгорячился Зеленцов и встал, заходил туда-сюда по кабинету. — Только я отлично понимаю Марью Степановну. Пережила. На себе перенесла все, — прибавил он после мгновенной паузы. — Подумать только: двадцать миллионов жизней унесла война! Двадцать миллионов!

Было что-то трогательное в той настойчивости, с какой Зеленцов повторял это. Как будто перед ним сидел не полковник, хлебнувший войны по самую завязку, а безусый несознательный мальчишка. Конечно, Зеленцов и сам испытал немало, хотя войну встретил в десятилетнем возрасте. Из пионерского лагеря, расположенного в шестидесяти километрах от Минска, он вместе с другими ребятами был эвакуирован на восток. На трех разбитых, расхристанных полуторках они, мальчишки и девчонки, двигались в тыл. Они воочию видели на тех дорогах, что такое фашисты. Потом был детский дом на Волге, были бесконечные и не давшие результатов поиски родителей и родственников, оставшихся в Минске, когда началась война. После средней школы он пошел в военное училище, и с тех пор началась его служба в армии. Солдаты, считавшие замполита спокойным, уравновешенным человеком, никогда бы не подумали, что у него за плечами такой тяжкий опыт жизни. Клюев об этом знал и еще больше, еще сильнее уважал своего заместителя.

Зазвонил телефон. Клюев взял трубку. Звонил начальник штаба Костин, спрашивал, удалось ли командиру полка посмотреть план боевых стрельб и какие будут замечания. У Клюева были замечания, но ему не хотелось отвлекаться от беседы с Зеленцовым. Он питал слабость к этому человеку, завидуя его эрудиции, умению разговаривать с людьми, умению не бояться ответственности.

Окна заволакивали сумерки, будто серовато-сизая краска легла на стекло. Около железобетонных боксов с боевыми машинами и другой техникой зажглись первые фонари. Клюев шагнул к стене, повернул выключатель.

— Не знаю, Павел Григорьевич, как об этом будут писать будущие историки, военные стратеги и политики, — продолжал Зеленцов начатый разговор. — Маневры НАТО, бряцание новым оружием…

— Да и не только бряцание, — сказал Клюев, приминая в пепельнице сигарету. — А война во Вьетнаме? А блокада Кубы? Угроза прямого вмешательства на Средиземном море?

— Я все это имею в виду. Да, не только бряцание… Но что было бы с некоторыми странами, если бы они не были объединены? Если бы не было Варшавского Договора? Я просто не представляю, и мне кажется, что с годами значение этого союза будет осознаваться все более емко. Погоди, я знаю, об этом будут написаны капитальные труды, будет по звеньям исследован такой мощный и такой единый союз…

Клюев слушал и поражался тому радостному ощущению согласия, когда казалось, будто Зеленцов произносит его собственные слова, будто он высказывает его мысли.

Снова зазвонил телефон. Докладывал Журин, в трубке был слышен его бас.

— Направили на станцию? — переспросил Клюев. — Вот молодцы! Внимательнее только. Да-да!

Клюев положил трубку и посмотрел на Зеленцова.

— Извини, прервали…

Зеленцов стоял у окна, смотрел на улицу, хотя теперь, когда в кабинете был зажжен свет, там было трудно что-либо рассмотреть, кроме далеких фонарей.

— Павел Григорьевич, я хочу сообщить тебе насчет стрельб, — произнес Зеленцов задумчиво, видимо все еще занятый прежними мыслями о маневрах НАТО, о бряцании в разных частях земного шара оружием. — Мы собираемся провести в ротах открытые партсобрания. Как ты на это смотришь?

— Очень хорошо. Правильно, — сказал Клюев. — Надо мобилизовать людей.

— Ну вот и отлично! — Зеленцов улыбнулся. — Только я прошу тебя, Павел Григорьевич, выступить.

— Меня?

— Да, тебя, — Зеленцов опять улыбнулся. — В одной из рот.

Клюев вздохнул, склонив слегка голову.

— Ладно, можешь заносить меня в свой список. — Он тихонько хмыкнул. — Все равно ведь не отвяжешься.

Они заговорили о подготовке полка к зимнему периоду обучения, о надвигающихся в подразделениях зачетах по итогам года. И тут Клюев снова отметил про себя, что замполит в курсе всех дел, что умеет вникнуть в каждую мелочь, что всюду ощущается его интерес.

Зеленцов вдруг спросил о Богачеве, и Клюев, хмуро сопя и перекладывая с места на место какие-то папки, лежавшие на столе, сказал:

— Боюсь, возьмут его у нас. Расти человеку надо… Но мне жаль. На батальон бы поставил. Однако передерживать больше нельзя…

— Тем более что Богачев честолюбив, — заметил Зеленцов.

Клюев лукаво прищурился.

— А как же! Не без этого, конечно, — он хотел еще что-то сказать, но передумал, лицо его снова стало серьезным. — Видимо, после отпуска возьмут Богачева. Он еще в отпуске не был.

— Растут люди, Павел Григорьевич! — негромко воскликнул Зеленцов и стал рассказывать о своих сверстниках, с которыми заканчивал училище, о том, как это здорово, когда человек будто тот же и вместе с тем уже другой и ему уже тесно в старых рамках. Движение разума, закалка характера… Он вспомнил Варганова, который недавно вернулся из госпиталя.

— Варганова я тоже люблю, — проговорил задумчиво Клюев. — С фантазией человек, ничего запрограммированного.

— А помнишь, какой он пришел к нам?

— Да, да, — Клюев наклонил голову, как бы вспоминая. — Конечно, не сразу Москва строилась. Но я скажу, что уже тогда в Варганове было что-то. К нему тянулись люди. А это верный показатель, что за душой у человека есть нечто. Если большая любовь за душой и большая ответственность, люди всегда чувствуют. Это притягивает… Хотя человек и не кричит о своей любви. Люди, однако, чувствуют ее.

— Правда, — кивнул Зеленцов и, помолчав, добавил: — Вот уж что правда так правда.