— Я переплыл ее.
— Ну конечно, я имел это в виду. Меня интересует тот берег.
— Понимаю.
— Как ты сумел пробраться к реке? То есть, — капитан опустил глаза, — какие там у немца игрушки… И как вообще…
— У них тут, видно, стык, — выдохнул хмуро Пинчук и торопливо стал рассказывать, сколько времени пришлось лежать, пока удалось пересечь траншею, от которой проведен ход сообщения к берегу, к воде, про колючую проволоку, про дзот на взгорке, про то, что он, Пинчук, сам не понимает сейчас, как удалось проползти мимо всего этого нагромождения разных препятствий.
Лейтенант в фуражке стоял рядом, посматривал через плечо капитана на карту и пускал вверх колечки папиросного дыма.
Пинчук посмотрел на лейтенанта в упор:
— Дайте закурить. — Потом, затянувшись, он выждал паузу и сощурил глаза: — Берег у них под наблюдением. Это ясно. Следят за берегом. Нам пришлось часа два пролежать, пока удалось проползти к воде.
— Ты был не один?
— Нас было двое.
— А второй?
— Погиб…
Пинчуку не хотелось рассказывать подробности, и капитан будто почувствовал это. Некоторое время он молча разглядывал карту. Потом спросил тихо:
— На том берегу погиб?
— Нет. — Пинчук опять выдержал паузу, лицо его застыло, стало будто каменным. — В реке погиб. — Он оглядел холодно офицеров и добавил отрывисто: — Крупнокалиберный пулемет поливает реку вдоль и поперек, разве не видите?!
Лейтенант в фуражке вытянул шею.
— Видим. А что? — спросил он.
— Можно бы давно накрыть этот пулемет, вот что, — сказал Пинчук и опустил голову.
Лейтенант поглядел на Пинчука сверху вниз — немного надменно, немного насмешливо. Две недели назад лейтенант получил неожиданное повышение по должности: его назначили адъютантом батальона. Он до сих пор еще не привык к новым своим обязанностям по службе и иногда слишком горячо реагировал на всякие замечания, касающиеся «его» батальона. «Мой батальон» — он теперь часто говорил так и любовался при этом звуками своего голоса: ведь не какой-то там взвод и даже не рота, а батальон… Он был очень молод, этот лейтенант, и по молодости и неопытности своей считал, что слова сержанта сказаны только для того, чтобы уязвить именно его, батальонного адъютанта, упрекнуть его в плохом несении службы, в неумении командовать. Такое впечатление у лейтенанта усугублялось еще тем обстоятельством, что командир батальона слушал Пинчука спокойно и молчал, ничем не выражая своего отношения, а может, в чем-то даже соглашаясь с критикой. Подхлестнутый внезапно наплывшей обидой, лейтенант даже вспотел.
— Разрешите заметить, — сказал он, особо подчеркивая свое обращение с сержантом на «вы», — если бы каждый выполнял свой долг…
Договорить до конца лейтенант не успел, потому что в этот напряженный момент из угла землянки донесся мягкий девичий голос, и все, в том числе и Пинчук, повернулись на этот голос.
— «Омега» слушает, — певуче говорила девушка, склонившись над телефонным аппаратом. — Да, да. «Омега» слушает. Рядовой Лескова… Ах, проверка…
Наверно, голос этой девушки, которую Пинчук сначала не заметил, остудил воинственный пыл лейтенанта, который посчитал неловким вести споры с младшим по званию, да еще в присутствии подчиненной.
Несколько секунд длилось молчание. Потом капитан поднялся из-за стола и сказал вполне дружелюбно, обращаясь как бы одновременно и к Пинчуку, и к лейтенанту:
— Ладно, друзья. — Он пожевал губами, собираясь, видимо, еще что-то добавить, но передумал, повернулся к девушке: — Сходи-ка, Варя, пожалуйста, покормить надо сержанта.
Девушка тотчас же встала и вышла из землянки, Пинчук даже не успел разглядеть ее лица, необычным показалось само обращение капитана к девушке — «Варя», будто это происходило не в землянке комбата неподалеку от передовой, а где-то дома, в семейном кругу за вечерним столом, под большим розовым абажуром. Пинчук поглядел на капитана, который в раздумье прохаживался из угла в угол. «Сивый, наверняка из приписников, возможно, у него есть взрослая дочь, которую он часто здесь вспоминает».
— Ну что же, — продолжал задумчиво капитан, — вас сейчас покормят и устроят отдохнуть. Самое трудное осталось позади. Я понимаю, вам нелегко… — Что-то, видно, сместилось в душе капитана, он опять перешел с Пинчуком на «вы», хотя произошло это без всякого нажима, без подчеркивания, без какой-либо официальности. — Все же вы вернулись оттуда, вернулись к своим, и я поздравляю вас…
Пинчук молча встал и ответил на рукопожатие, капитан приоткрыл дверь и сказал тихо лейтенанту что-то насчет того, куда лучше поместить сержанта. Тот в ответ закивал головой и, когда капитан ушел, присел на скамейку в углу около телефона, изредка бросая косые взгляды на Пинчука. Лейтенант уже оценил свою горячность, а порванный маскхалат Пинчука, его обросшее, с запавшими щеками лицо красноречивее всяких слов говорили о том, что пришлось действительно пережить сержанту, когда он блуждал по немецкому тылу, когда плыл в холодной реке. «Но у нас тоже несладкая жизнь, — думал про себя лейтенант. — Нам тоже достается, и напрасно он про этот пулемет…» Лейтенанту хотелось как-то сгладить неприятное впечатление, возникшее от его слов насчет долга и обязанностей, и он размышлял, как лучше, не теряя командирского достоинства (эти разведчики так задаются!), заговорить с сержантом.
Конечно, Пинчуку и в голову не приходило, что мысли у сидящего около дверей лейтенанта могли относиться к нему. А если бы он знал об этом, то был бы несколько удивлен. Когда он сказал про пулемет, разве в его словах было что-то обидное для батальона, который здесь окопался и держит оборону? Он сказал правду и совсем не хотел обидеть лейтенанта, наоборот, тот обиделся и чуть не наговорил ему резкостей. Возможно, он, Пинчук, сунулся не в свое дело, лейтенант оборвал его. Но если бы у него погиб в реке друг, если бы он плыл рядом, разве бы он не подумал то же самое?
Пинчук сидел за столом, опустив голову, тепло землянки расслабило его, и даже голод, который он еще вчера так неистово ощущал, не мучил его сейчас. Все будто застыло в нем, и все мысли покинули его, и не хотелось ни о чем говорить, и он был благодарен лейтенанту, который возился в углу и не донимал его вопросами. Наверно, он даже задремал, сидя за столом, потому что вздрогнул, когда дверь открылась и вошла Варя с чайником, с банкой мясной тушенки и буханкой хлеба.
Он протянул руку к кружке и взглянул в лицо девушке.
Никогда раньше не думал Пинчук, что обыкновенный чай, огонек коптилки и лицо девушки, устремившей на него свой взгляд, могут его взволновать.
— Спасибо, — буркнул Пинчук, неожиданно смутившись, затем обхватил ладонями кружку и сделал первый глоток.
Слегка закружилась голова от мясного запаха, который исходил от тушенки. Это было как возвращение к давно забытому: ведь со вчерашнего утра в его желудке не было ни крошки, если не считать маленький кусочек сухаря и несколько брусничных ягод.
Лейтенант встал и, видимо, чтобы не смущать Пинчука, вышел из землянки. Варя снова села к телефону, начала крутить ручку, вызывая для проверки то одну станцию, то другую.
Стараясь не чавкать и не греметь ножом, Пинчук расправлялся с тушенкой, откусывая хлеб, обычный ржаной хлеб, такой же пахучий, как и мясо.
— Давайте налью еще.
Девушка снова стояла перед ним, и теперь он разглядывал ее в упор. Она была совсем молоденькая, лет восемнадцать, не больше. Свет от гильзы падал на ее круглое, немного курносое лицо, волосы, выбившиеся из-под черного жесткого берета, казались чуть рыжеватыми. Он подставил кружку и, пока она наливала из чайника кипяток, все смотрел на ее полуопущенные, немного припухшие веки и на пушистые каемки бровей.
С ним творилось что-то невероятное, что-то необычное поднималось в нем. Хорошо, что лейтенант ушел. Хотя какие глупости — мог бы и остаться. Смешно даже подумать…
Варя поставила чайник на стол и снова отступила в свой угол к телефону. Пинчук принялся за тушенку, стараясь как можно тише орудовать ложкой. Изредка он поглядывал на Варю. Ему показалось, что он теперь знает, почему адъютант носит новую фуражку. Что ж, у лейтенанта губа не дура… Им вдруг овладело непонятное раздражение: «Чего это в голову лезет разная чепуха. Жив, вернулся, и на том спасибо». Словно в отместку кому-то Пинчук яростно загремел ложкой. «Посмотрел бы я на этого лейтенанта в горяченьком местечке, полюбовался бы на его фуражку… — Пинчук тут же спохватился: — Да какое мне дело до лейтенанта и до этой девчонки… Все же странно получается, — вдруг подумал он, — когда она глядит на тебя, то можно поверить чему угодно… В этом, наверно, и состоит секрет».
