Потом он долго лежал, распластавшись, уткнув лицо в траву, от которой несло вонью. Отдышавшись, снял с головы узел, распутал бечевку и не спеша, с какой-то отрешенностью к окружающему оделся, натянув сапоги прямо на голые ноги.

Отблеск взвивающихся ракет позволил ему увидеть поросшую осокой лощину. Он подумал про мины, которые тут понатыканы всюду — опасность подстерегала его на каждом шагу: ведь его здесь не ждут, а подорваться можно и на собственном минном поле. Пинчук снова повернулся к реке. «Неужели смерть была мгновенной?! Паша даже не вскрикнул, не позвал на помощь. Они плыли рядом, и, если бы Паша крикнул, я бы услышал. — Пинчук до рези в глазах продолжал вглядываться в темноту. — А может, Паша не закричал, потому что боялся привлечь внимание немцев… Может, испугался за меня…» Пинчук остро почувствовал, как сразу стало сухо во рту, очень захотелось курить. Он подумал, что совершенно не представляет, на каком участке фронта он выплыл к своим. Он пополз вперед, с трудом, двигая одеревеневшими ногами, при каждой вспышке ракет замирал и потом долго шарил перед собой руками, ощупывая землю.

Он полз медленно, часто останавливался, отдыхал и напряженно прислушивался к шорохам, доносившимся к нему из темноты. И все же металлический звучный щелчок заставил его вздрогнуть. Скорее выработанным инстинктом, нежели разумом, он понял, что означает этот щелчок, и сиплым от волнения голосом крикнул, чтобы не стреляли.

Примерно через час Пинчук шагал в траншее, сопровождаемый солдатом, который шел сзади и почти упирался ему в спину своим автоматом. Последнее обстоятельство нисколько не обижало Пинчука: он знал и любил порядок. Главное заключалось в том, что все кончилось, теперь он снова у своих. Он уже несколько раз так и повторял про себя: «Ну вот и все. Вот я и у своих!» Сколько бы ни ходил на ту сторону, как бы ни сдерживал себя, возвращение к своим всякий раз расслабляло нервы. Хотя круг оказался незавершенным — нет рядом Попова, с которым пять дней назад он вышел на задание в тыл к немцу, и совсем близко отсюда, в какой-нибудь сотне-другой метров, погиб его лучший друг Паша Осипов. Нет, никогда не замкнется его тяжкий круг, потому что никогда не забыть ему этой гибели. Как же это произошло? Пинчук попытался восстановить картину в целом и не мог — все дробилось в голове, распадалось, мелькало как-то странно перед глазами и исчезало. Попов не сумел убрать немецкого часового, с этого, собственно, все началось. Ему было приказано это сделать, это выглядело так, просто, а он не смог — то ли растерялся, то ли промедлил — и получил пулю в живот.

А может, тот немец был опытнее и сильнее и, внезапно повернувшись, сумел отвести удар. Все произошло так быстро и так неожиданно. Ведь никогда не знаешь, что может случиться, если идешь с человеком впервые. Пашу Осипова он знал, это был разведчик, за Пашу он ручался. Пинчук опять стал думать о своем погибшем друге и внезапно почувствовал в груди дикую тоску. Вспомнилось, как с год назад, зимой, когда Пинчука ранило и его несли на лыжах в медсанбат, Паша шагал рядом и был почему-то без шапки. Пинчук все хотел сказать ему, чтобы он надел шапку, но губы не повиновались, и еще запомнилось: лицо у Паши было белое как снег.

Пинчук шел, поворачивая в траншее то вправо, то влево, по каким-то ходам сообщения; фонарик солдата, шагавшего позади, изредка подсвечивал ему, но этого можно было и не делать: глаза у Пинчука уже привыкли к темноте и он различал бруствер с набросанными поверху ветками и в серой мгле, по другую сторону окопа, видел редкие черные силуэты солдат, сидевших наверху. Ему иногда хотелось крикнуть этим солдатам, выставленным, должно быть, на ночное дежурство, крикнуть что-то такое исступленно-грозное, может, просто поздороваться с ними или сказать о том, что вот он несколько дней был там, в тылу у немца, а сейчас возвратился, но рядом с ним нет его лучшего друга Паши Осипова.

Почва под ногами стала тверже. Фонарик из-за спины скользнул влево. Пинчук увидел накат из бревен и нишу, завешенную плащ-палаткой. Здесь его дожидался лейтенант в фуражке и портупее. Солдат, сопровождавший Пинчука, собрался доложить, но лейтенант остановил его.

— Комбат приказал, чтобы вас провели к нему, — сказал он, обращаясь к Пинчуку. — Пойдемте, я провожу вас. А может, хотите немного передохнуть?

— Пойдемте, — хмуро ответил Пинчук, поняв по тону, что личность его установлена.

Шли молча. Осыпалась от неосторожного прикосновения со стенок окопа земля. Сухо чиркали подошвы сапог. Где-то вдали в каком-то плясовом ритме бил короткими очередями станковый пулемет.

— Ишь разыгрался, — сказал солдат, шагавший позади. — И всегда он в эту пору наигрывает. Я уже не раз замечал: как начнет выделывать — ну прямо что твой соловей!

Ему не ответили. Пинчук смотрел на смутно покачивающуюся впереди широкую спину лейтенанта, на тьму вокруг, невольно примечая, как постепенно и для глаза неуловимо дробится мрак и вот уже совершенно отчетливо проступают черные валы бруствера и за валами видится что-то еще — то ли кусты, то ли копны сена, понять пока было невозможно. Странно, но его вдруг стали занимать сейчас разные пустяки: фуражка у лейтенанта. Даже в темноте было видно, что фуражка новенькая, бока не обмялись и верх еще не потерял своей первоначальной формы. Аккуратный лейтенант, и портупея на нем лежит ловко, красиво подчеркивая размах плеч.

В стороне, справа, пронеслись трассирующие пули.

— Ступеньки, — предупредил лейтенант. — Не споткнитесь.

Они поднялись из окопа и пошли по еле угадываемой тропинке к чему-то черному, выступающему на мутном горизонте, как стена. Вблизи это оказалось кустарником, который вскоре сменился самым настоящим лесом. Едва войдя в него, они увидели, как по фронту — сначала в одном месте, потом рядом, потом чуть подальше и еще дальше — взвились немецкие ракеты. Лейтенант приостановился и подождал, когда они погаснут.

— Иллюминация, — процедил он и пошагал дальше.

Пинчук шел следом, молчаливый и угрюмый. Слово «иллюминация» ему не понравилось. Он подумал, что лейтенант, наверно, недавно на фронте, не обтерся. Что, наверно, еще не был в бою. И опять какие-то странные мелочи завладели им: он никак не мог решить, куда лейтенант денет свою новенькую фуражку, если придется надеть каску и сделать неожиданный бросок из траншеи, вырытой в полный профиль, на ту сторону…

В молчании они прошли несколько шагов, лейтенант тыкал фонариком в разные стороны, выхватывая деревья, кусты; тьма здесь снова сгустилась. Возникшему откуда-то часовому он тихо сказал что-то, тот также глухо ответил. Потом лейтенант позвал Пинчука:

— Идите сюда, сержант!

Пинчук шагнул вперед и увидел в жидком желтоватом свете, метнувшемся ему в ноги, спуск в землянку и провода над дверью.

Гильза из-под снаряда, приспособленная под светильник, стояла на дощатом столе. Черная струйка копоти ползла от нее вверх, смешиваясь с табачным дымом. Желто-красные отсветы гуляли по земляным стенам, по лицу пожилого капитана, сидевшего за столом. У капитана было одутловатое от бессонницы лицо; он взметнул бровями, вглядываясь поверх клубка табачного дыма в переступившего порог Пинчука.

— Заходите, заходите, сержант.

Пинчук приблизился к столу, наклонил круто голову, как бы стараясь уйти от ощупывающего взгляда, которым его пронизывал капитан, и, выдержав небольшую паузу, сказал не по-уставному: «Здравствуйте!» Капитан встал и пожал Пинчуку руку.

— Далеконько занесло вас, сержант!

— Так пришлось, — ответил Пинчук и потрогал порванный рукав маскировочного халата. — Теперь бы к своим скорее добраться.

— Это мы поможем, — капитан продолжал вглядываться в заросшее щетиной лицо Пинчука. — Досталось?

— Ни к чему об этом вспоминать, товарищ капитан.

— Да, ты прав. — Капитан вдруг перешел на «ты». — Сейчас отдохнешь немного, тебя покормят, и сообразим, как лучше тебе к своим добраться… Ты присядь… Одна секунда. — Капитан ткнул карандашом в расстеленную на столе карту: — Вот посмотри сюда: в этом месте ты пересек реку?