— Он сказал мне держаться от тебя подальше, — я возвращаю его куртку, — И он сказал мне отдать это тебе самой.

Талант берет блейзер и бросает его на стул рядом с собой.

— Знаешь, я могу развеять твои сомнения прямо сейчас. Я могу взять тебя на руки. Я могу тебя поцеловать. Я могу перекинуть тебя через свое чертово плечо и вынести из этой адской дыры.

— Ты не посмеешь.

Он усмехается.

— Не посмею, если ты пойдешь со мной домой.

— Я не могу.

— Ты не можешь или не хочешь, потому что боишься, что тебя осудят эти ублюдки? Я уже говорил тебе, что ни один из них ничего для меня не значит, — он продвигается на несколько футов вперед, указывая большим пальцем на вечеринку, — Я успокою тебя прямо сейчас и скажу всем в этой комнате, что ты моя.

Я фыркаю, как будто меня пугает кто угодно, кроме Таланта.

Привилегия эмоционально немого: я не боюсь осуждения.

Меня беспокоит только статус Таланта. Он не может отказаться от своего доброго имени ради меня.

— Нет, — поправляю я его, машу ему в ответ, — Не будь смешным. Я не могу, потому что мне нужно убедиться, что Камилла вернется домой. Я здесь не потому, что мне нравится толпа. Это бизнес.

— Завтра вечером?

— Талант, это невозможно, — он приближается ко мне, и я облизываю губы, надеясь, но всё же не совсем, что он сдержит свое обещание.

— Обещай позвонить мне завтра, или ты уйдешь отсюда, пинаясь и крича на моем плече. Я знаю, что ты ведешь себя «круто», но я сильнее. Представь, как будут выглядеть заголовки, — он убирает мои волосы с плеча, вызывая волну мурашек по моим рукам, — Я позабочусь о том, чтобы Камилла благополучно добралась до дома.

— Если я соглашусь позвонить тебе, ты обещаешь потом оставить меня в покое? — спрашиваю я дрожащим голосом.

— Нет, — говорит он, — Но я позволю тебе уйти отсюда на своих ногах.

Когда часы бьют полночь, Камилла выходит из-за отведенного нам столика, чтобы встретить меня на выходе, как мы и договорились перед приездом. Интересно наблюдать, как она так хорошо играет роль легкомысленной блондинки, только чтобы выключить ее, как выключатель света, в тот момент, когда она покидает склад. Если не считать случайных папарацци, надеющихся заснять ночные шалости, теперь мы одни.

Свечение в глазах Камиллы угасает. Она трет челюсть, воспаленную от чрезмерной улыбки, и останавливается рядом со мной, чтобы взять меня за плечо и снять каблуки. Она потягивается и сгибает пальцы ног, прежде чем поставить ноги на бетон и подтянуть платье до колен, чтобы идти, не спотыкаясь.

Я с облегчением вижу, что она не была ослеплена демонстрацией богатства или безраздельного внимания, которое завсегдатаи гала-концерта стремились разделить. Кажется, она так же измучена этим, как и я, и мы направляемся к лимузину, сопровождаемые звуком моего платья, скользящего по бетонному тротуару под моими ногами, и ничего больше.

Обратный путь до квартиры тихий. Я смирилась с мрачной реакцией Камиллы на гала-концерт — если бы она ушла взволнованной, я бы позвонила Инес с самого утра и предупредила ее, что у нас в руках еще одна Наоми.

Камилла соответствующим образом обеспокоена.

И я не злюсь, я пообещала Таланту, что позвоню ему завтра. Я просто не уверена, что сделаю это.

— Среди буйных пожирателей плоти: ибо пьяница и обжора обеднеют: и дремота оденет человека в лохмотья, — шепчет себе Камилла. Ее теплое дыхание заволакивает окно машины.

— Что это было? — спрашиваю я, не уверенная, правильно ли я ее расслышала.

Она сияет последней фальшивой улыбкой и говорит.

— О, ничего особенного.

Лидия

Я потеряла маму, когда мне было четырнадцать лет.

Ее сердце не переставало биться до тех пор, пока мне не исполнилось шестнадцать, но в ту ночь, когда я хотела только денег на билет в долларовый кинотеатр, а вместо этого увидела шоу ужасов, которым была жизнь Крикет Монтгомери, она перестала быть моей матерью.

Я спровоцировала начало конца жизни Крикет и начало моей в одиночку.

Притворство закончилось.

Она не была идолом. Крикет была наркоманкой и проституткой.

Правда в том, что моя мать забеременела мной, когда сама была ребенком. Мой отец не хотел быть с нами, поэтому его и не было. Родители Крикет не хотели быть бабушкой и дедушкой, поэтому они ими не были.

Они сказали.

— Если ты достаточно взрослая, чтобы раздвигать ноги и завести ребенка, значит, ты достаточно взрослая, чтобы съехать.

Она не могла позволить себе аборт и не знала, как сделать его бесплатно.

Крикет так и не простила мне того, что я родилась, но я была постоянной спутницей ее одинокой жизни. Я тешила ее амбиции, оставалась в своем углу раздевалки, пока она танцевала обнаженной под раскаленными огнями над сценой, и я поверила ей, когда она сказала, что это всего лишь пит-стоп на пути к нашей настоящей жизни с домом и домашним животным.

Ей было наплевать на меня.

Если бы нет, я бы не провела свое детство в стриптиз-клубе, обманутая, чтобы поверить, что это было освобождением. Если бы она любила меня, она бы изо всех сил старалась измениться после того, как мы спали в Buick в первый раз. Крикет не поселила бы меня в доме с мужчиной, который по ночам торчал у двери моей спальни, и не позволила бы своей единственной дочери войти в дом, продавая свое тело за деньги, полученные от продажи наркотиков.

Крикет никого не любила. Даже себя.

Я осталась со своей подругой, имени которой не помню, на две ночи после того, как узнала правду о своей маме. В ее комнате были тараканы, стены в ванной были покрыты плесенью, а ее родители непрерывно курили в доме. Они честно говорили о своей дисфункции, и я надеялась оставаться скрытой за штабелями коробок и мешков с мусором как можно дольше. Такого не случилось.

— Я думаю, тебе нужно идти, — сказал безымянный друг в третью ночь, — Моя мама начинает задавать много вопросов, и я очень не хочу говорить ей правду.

Всего через два года моя мама умрет, а я буду жить на улице. Но во мне пока не было этого желания, и я вернулась к Крикет и Марти.

Мама сидела на шатком, выгоревшем на солнце пластиковом стуле напротив дома. Когда я подошла, она была босиком и затягивалась сигаретой. Бусина в конце ее Camel Crush горела неоновым оранжевым, и она случайно опрокинула банку пива, скрестив ноги.

— Не смей меня осуждать, — сказала она сквозь клубы сигаретного дыма, — Кто-то должен поддерживать ваши ленивые задницы здесь.

Она не спросила, где я была, не пострадала ли я и останусь ли я. Ее беспокоило не то, что я застала ее в компрометирующем положении в клубе, а то, что я не осудила ее за это. Ожидалось, что я приму это так, как будто меня обманули, заставив принять все мое иррациональное воспитание. Но я, наконец, поняла это.

Марти ждал меня внутри с пьяной улыбкой на толстом лице и спросил.

— Где, черт возьми, ты была?

Я знала, что Марти отвратителен, но в тряпке, которой Крикет закрывала мне глаза, были дырки. Марти был опасен.

— Если ты подойдешь ко мне, я убью тебя, — я думаю, что это была первая грубая вещь, которую я сказала кому-либо вслух в своей жизни.

Это была самая добрая вещь, которую я сделала для себя.

Крикет продолжала как ни в чем не бывало, но я проснулась от проступков грешников вокруг меня за ночь. То, что я когда-то считала мощным, стало невыносимым, и я не сидела в раздевалке, пока моя мама снова танцевала. Если я не могла остаться со своим безымянным другом или избегать Марти дома, я сидела в клубном баре спиной к сцене. Крикет потеряла свою магию, когда на ее руках и шее начали появляться следы от уколов, поэтому она меньше танцевала и больше трахалась с незнакомцами.