— Утоп, говоришь? — спросил Кабан и Жуга съёжился. — Камнем, говоришь…

Он за шиворот поднял мальчишку с земли и пинками потащил к дому. Там не бил и ничего никому не сказал, только запер Жугу в клетушке и велел никому туда не соваться. А сам — бабы потом рассказали, когда под дверью поесть просунули, — пошёл к мужикам да велел работу бросить и пойти на дороге лес валить да ров рыть, чтобы, значит, проехать никто не мог. А гостей опоил зельем да в подвал сонных спустил, ни о чём не спрашивая. И бабу их, с её дитём туда же отправил. Никто ему и слова не сказал. Знали все, Кабану виднее. Ещё послал он одного из своих людей — тех, что бездельничали, — на закат, но, говорили, это его ничуть не успокоило. Остальные его люди, да охотники, да из мужиков кто посмышлённей, дозорами округу обходить стали. А Жугу взаперти так и держали. Раза два только за день на двор выводили. Ничего ему Кабан не говорил, ни худого, ни доброго, только косился иной раз.

Будто ждал Кабан чего-то. Ждал-ждал — и дождался, да только не подмоги с заката, а гостей с восхода. Налетели — сытые, гладкие, все в чёрных да красных рубахах расшитых, не золотом хоть, а шёлком. У всех усищи чёрные и глаза недобрые, пальцы плети витые оглаживают. Хотели проехать, да только засека не пускает.

Жуга пришлых-то не видел, как не видел ни рва, ни засеки. Он так и сидел себе в клетушке в доме Кабана, когда прибежали люди, позвали откуда-то Альгу, вдову пасечника, велели заняться Жугой, а сами вытащили из подвала пленников и, стращая, усадили на коней, дали припасов, да вывели на дорогу в Нагабарию. Мол, чтобы духу вашего тут не было! Пленники и не спорили. Они как услышали про тех гостей, что с восхода налетели, сами были счастливы убраться. Только баба чего-то упиралась, да что она сделает, когда её три воина тащат?

А Альга тем временем повела Жугу умываться, долго вертела да хмыкала, потом сунула в руки острую палочку, велела из-под ногтей грязь вычистить, а сама убежала, прибежала, да надела на Жугу новую рубашку хорошую, да портки новые да башмаки кожаные… кто летом башмаки-то носит?! Но с Альгой поди поспорь! На всё зубом цыкает — поговори у меня! Шапку новую надела на Жугу, он отродясь летом шапок-то не носил. Пояс дала — из тиснённой кожи, а на нём ещё нож висел, хороший нож, длинный, острый. В ножнах тоже украшенных. Жуга и не подумать никогда не мог, чтоб ему кто такое богатство дал! Он же ещё не отрок даже! А потом страшно стало. Альга на него как на покойника поглядывала, она, бывало, ходила в дома-то с умершими, обмывала их, в дорогу снаряжала. Так и тут. Ох, что ж такое-то?! Неужто его зарежут теперь?! Да за что?!

— Бабушка, не выдавай меня, — взмолился Жуга. — Отпусти!..

— Цыц! Помалкивай уж.

— Да я ж ничего…

— Вот и молчи. Слушай теперь. С Кабаном не спорь, не перечь ему, понял? Большая беда пришла. Оплошаешь — всех нас убьют, дома пожгут. Хоть ради мамани своей слушайся. Понял?

У Жуги аж внутри всё захолодело.

— Понял, — ответил. А что он мог сделать? Пока его Альга собирала, слышал, что люди-то говорили. Беда большая пришла. Небось зарежут его теперь, чтобы несчастья стороной прошли. А делать-то нечего? Ну, убежит он. Куда? Как бы не сгинуть там. Кто его одного примет? И маманю тут убьют чужие, пришлые.

Он и пошёл.

Когда добрался до Кабана, засеку уж почти разобрали и даже ров засыпали. Кабан стоял возле чужого воина в чёрной рубашке, расшитой алым шёлком. Была на нём высокая шапка, подбитая мехом, а на шее красовалась серебряная гривна с оскаленными пастями на концах. С запястья свисала на ремне шипастая булава, да меч ещё висел в ножнах на поясе. Рядом ещё один воин, попроще как-то, держал под уздцы двух коней, у вороного было седло изукрашенное, а у серого простое, только видно, что очень хорошее. Остальные воины даже не спешились и посматривали на засыпающих ров мужиков как-то нехорошим глазом. Было при них оружия всякого… мечи — и простые и кривые, какие с полудня приносят, — и луки, и топорики, и булавы всякого вида… Понятно было, с такими замириться надобно, куда простым людям с такими-то пришлыми связываться?!

— Вот, — указал Кабан на Жугу. — Мой единственный сын, отрада моих очей.

Если бы у Жуги и так коленки не тряслись, он бы туточки и споткнулся. Кто-кто?! Воины расхохотались.

— Ври кому другому, мужик! — на своём малопонятном языке сказал их главный. Ну, это Жуга подумал, что он так сказал, одно слово-то узнал, да и взгляд уж больно был… недоверчивый. — Из какой лужи ты это отродье выловил?!

Под их взглядами Жуга подошёл к Кабану, который отечески положил руку ему на плечо.

— Он у тебя от руки шарахается, — заметил чужак.

— Отец я строгий, — вздохнул Кабан. Пришлые переглянулись, сказали что-то слишком быстро, потом главный кивнул. Кабан толкнул Жугу так, что тот упал к ногам главаря. Тот и не подумал поднять, только сказал своим что-то насчёт поводка или чего-то ещё такого. Те расхохотались.

— Встань, щенок, — медленно, чтобы было понятней, произнёс главарь. — Будешь при мне. Понял?

Жуга кивнул. Отвечать не мог, в горле пересохло. Кабан сделал широкий жест.

— Пойдём в мой дом, сын принесёт тебе мёда…

Главарь скривился так, будто ему молока прокисшего предложили.

— Или, — понизил голос Кабан, — у меня есть тернское вино.

Что такое тернское вино, Жуга не знал, а вот главарь чужаков, видать, слышал, оживился.

— Сам поднесёшь, сам пить с нами будешь и сыну дашь.

Кабан слегка скривился. Видать, не хотел на Жугу свою диковину изводить. Но делать нечего — согласился.

Жуга впервые пил вино — его придерживали для самых дорогих гостей. Красное, как кровь, оно было сладким и терпким и как-то очень быстро мальчишка захмелел, хотя ему и полной чарки-то не налили. Главарь-то пришлых смеялся, столкнул Жугу со скамьи на пол и сказал что-то. Ну, непонятное. И опять щенком обозвал. А Кабан что-то ему говорил, говорил и говорил. И подливал. И себе подливал. Жуга подумал ещё — с трудом подумал, думать было трудно — Кабан кого хочешь перепьёт. А потом уснул. Когда проснулся — лежал у дверей на рогоже. А на постели в глубине комнаты… Жуга тихонько встал и вышел за дверь-то. Там на постели чужак не один лежал.

В доме это было у Кабана. Дом-то большой был. Чужакам-то всем, видать, хватило. Жуга-то походил. Даже те комнаты отперли, которые всегда заперты стояли. Странный человек Кабан и дом у него странный. Чтоб столько комнат — да зачем? Неужто гости вместе спать лечь не могут?

Жуга руку к поясу опустил… то-то в бока впивалось! Оставили ему и пояс и нож даже оставили! Это что же получается? Его теперь большим считают? Почему всё так? И куда теперь идти-то? К дядьке, что ли? Или мамане показаться в новой-то одёже? А, может, и вовсе…

Эту мысль Жуга не додумал. На пороге дома его встретила Альга, которая кивком головы велела ему вернуться внутрь.

— Ты что это задумал? — всплеснула руками она. — Куда собрался?!

— Так дядька же ждёт, — как можно простодушней отвечал Жуга. Заметил уже, на дурочка-то посердятся-посердятся, да и отстанут. С умного и спросу больше.

— Не ждёт тебя дядька, — несильно толкнула мальчишку бабка. — Иди к Нэндру, он твой хозяин.

— Какой ещё Нэндру? — не понял Жуга. — Бабушка, как это — хозяин? Я ж не корова.

— Телёнок ты, — отвесила ему подзатыльник Альга. — Если Кабан сказал, будешь и коровой, и лошадью. Чтоб не болтал тут чего не надо. Нэндру — это тот сивоусый с гривной на шее. Главный у них, понял?

Жуга подумал. Он в лицо-то главарю не очень смотрел, какие такие у него усы были — не заметил. Вроде и впрямь сивые. И ещё шрам вроде, через лоб и щёку проходит. Еле глаз не задело-то. Бывалый человек.

— Бабушка, так он не один спит-то, — сказал Жуга. — Куда мне к нему?

— Так ты под дверью его подожди, — пожала плечами бабка. — Если уйдёшь, так он подумает, что ты сбежал. А ты не должен никуда бежать. Эка невидаль — не один! А почему он должен один спать, скажи на милость?