Как мы знаем, византийский мир стал ускоренно распадаться с падением Константинополя. После гибели «второго Рима» актом государственной и национальной самоидентификации России стала идея «Москва — третий Рим», возникшая в голове псковского монаха Филофея и пришедшаяся по вкусу государственным и церковным иерархам. Утверждение ее совпало по времени с завоеваниями, превратившими Русь в империю, приближавшуюся по размерам к империям Александра Македонского или Карла Великого. В отличие от последних она имела в перспективе устойчивое многовековое существование.
Повлияли ли эти процессы на судьбу русского искусства? Искало ли оно соответствия новой реальности?
О конкретных переменах в судьбе искусства судить специалистам. Это, однако, не мешает нам бросить общий взгляд на историко-художественную ситуацию, возникшую в XVI веке. Как бы в соответствии с усилением того азиатского начала, которое в меньшей мере исторгалось из самой Древней Руси, но в большей являлось следствием расширения ее границ и необходимости государственной регламентации, основанной не на праве, а на силе (на манер татарской орды), менялись художественные приоритеты. Утратилась надежда на возврат духовной глубины Рублева, изысканного артистизма Дионисия и коломенского храма. Канон приобрел характер обездуховляющего регламента. В свою очередь каноны западной иконографии были восприняты внешне и стали свидетельством наличия того барьера, который пока что нерушимо отделял Россию от католического Запада.
Разумеется, нельзя говорить об общем кризисе искусства. Это касается и живописи, и тем более архитектуры. Эпоха Иоанна Грозного породила, например, такой замечательный памятник, как собор Василия Блаженного. Но этот шедевр не случайно выбрал для себя такой вид искусства, который способен был выразить в общей форме идею торжествующего роста и собрать — как бы из разных пространств, в иррациональной системе измерения — единый Святой Град. Здесь западно-восточный синтез впервые дал высококачественные плоды. Эти плоды умножились в XVII веке, когда византийские традиции уже в конце своего существования обогатились восточной декоративностью.
После падения Константинополя и постепенного расщепления восточнохристианского мира он последовательно утрачивал признаки принадлежности Европе, и сама Европа все более самоопределялась как романо-германская общность. Здесь встает проблема внеренессансного пути культуры восточно-европейских стран. Оставляю в стороне вопрос о «восточном Ренессансе»[23], воспринимая данный термин как некую метафору, — считаю, что восточный Ренессанс в полном значении этого понятия не мог состояться прежде всего потому, что в развитии традиционных восточных культур не было перелома, обозначенного европейскими Средними веками, собственно и давшего повод для Возрождения. Не касаюсь и тех явлений в русской культуре XV-XVI веков, в которых виделись некие подобия западному Ренессансу. Ренессанс оказался совместим с католичеством и протестантизмом и несовместим с православием, что прекрасно показали русские религиозные философы. С другой стороны, всем культурам православных стран предстояло произвести переворот, рано или поздно приобщившись к таким путям, какими шла Западная и Центральная Европа после Ренессанса, имея за спиной его фундамент. Только вступив на этот путь, Россия смогла прийти к вершинам своей культуры в XIX и XX веках.
Не будем говорить о предназначении, которое могло предопределить процесс приобщения к европейской культуре. Убедительнее сослаться на ситуацию, сложившуюся в мировом культурном пространстве. Сколько бы ни говорилось о различии культурно-исторических типов, о своеобразии их путей, нельзя не признать одного важного обстоятельства. В XVI-XVII веках наиболее многообещающей перспективой обладала именно европейская культура — Италии, Франции, Германии, Голландии, Фландрии, Испании, Англии и ряда других сопредельных им стран. Вместе они составили территорию некоего культурного единства, развиваясь в пределах общей проблематики и эволюции, несмотря на религиозные различия (католицизм, варианты протестантизма). Эта культура была подвижной, динамичной — в отличие от затухавшей культуры православного мира и почти застывших культур Дальнего Востока. За ней угадывалось будущее, ее энергии должно было хватить на ближайшие столетия. В условиях преодоления системы средневекового мышления, неминуемой утраты церковью культурной монополии и отделения многих сфер от религиозного сознания сложившаяся в Западной и Центральной Европе культура становилась для России не только притягательной силой, но и своеобразным маяком, указующим направление движения. Можно сказать, что Россия не только не поспешила, но и помедлила, оставив XVII веку возможность лишь постепенного накопления новых форм культуры и жизни, и потому скорее поглощалась Востоком, чем приближалась к Западу. Тем более оказался необходим тот скачок, который произошел в Петровское время. В этом скачке проявилась азиатская страсть завоевания и присвоения. Не будь у России «восточного опыта», возникшего в ходе «совместного бытия» с татарами, а также в процессе освоения азиатского пространства, петровское «окно в Европу» и ряд ли было бы прорублено с такой решительностью. Но к азиатской жажде присвоения прибавилась воля к усвоению, получившая позже название «всемирной отзывчивости», которую не объяснишь влиянием Востока, равно как не сочтешь и европейской чертой. Скорее она оказалась специфически русской и объяснялась прежде всего срединным положением России между Западом и Востоком.
Изменила ли русская культура в условиях петровского разрыва своему первородству? Часто речь идет о том, что петровский культурный переворот был поверхностным — не затронул народных масс, не выразил интересов нации. Но эти возражения разбиваются о национальное величие Ломоносова, Державина, Рокотова, Левицкого, Баженова, Казакова. Ренессансные функции во многом выполнил XVIII век. Следовательно, русская культура пошла все-таки в фарватере движения, начавшегося с Ренессанса. Это стало возможным благодаря ряду обстоятельств. Что касается изобразительного искусства, то процесс ломки происходил одновременно с утверждением художественной автономии и отделением художественного мышления от религиозного. Показательно, что важнейшие достижения русской живописи XVIII века почти не связаны с евангельскими сюжетами, которым пришлось дожидаться Александра Иванова, и высоким барьером отделены от иконописи. Тогда как итальянская живопись во времена Ренессанса открывала реальность мира в пределах религиозной темы, находя величие в земной плоти, во многом потому, что Христос, являясь человекобогом, был одновременно — в соответствии с католическим credo — носителем Святого Духа. Интересно проследить эти процессы в других видах художественного творчества.
Объяснить возможность приобщения культуры, выросшей на православной традиции, к ренессансной линии развития — лишь одна сторона задачи. Другая — показать, как православная основа, во многом предопределившая национальный менталитет, обусловила своеобразие культуры Нового времени. Это — задача конкретного искусствознания. Она почти не тронута нашей наукой. О православной сущности ивановского творчества больше всего писали Шевырев и Чижов. В таком аспекте современным искусствознанием не рассмотрены ни «Явление Мессии», ни библейские эскизы, исполненные мистического смысла и далекие от «католической чуши» назарейцев (выражение А. Иванова).
Дело не в одном Иванове, чье творчество, наверное, наиболее поучительно для наших размышлений в силу привязанности художника к библейским и евангельским темам. Выдвинутый выше аспект можно приложить к творчеству и других русских художников. Искусство Венецианова могло бы дать повод для выявления некоей онтологической субстанции, смиряющей индивидуальное перед лицом Всевышнего. Портрет XVIII — начала XIX века позволяет говорить о том приоригете личности над индивидуальностью, который в трудах русских религиозных философов нередко выступает как признак мосточнохристианского менталитета. Наш перечень примеров можно расширить и за счет XX столетия. В искусстве авангарда особую роль приобрел интуитивизм, еще русскими философами XIX века почитавшийся как определяющий признак национального мышления. В XX веке философы, теоретики литературы и искусства особенно часто вспоминали о восточном интуитивизме, и русская художественная практика давала лишний повод для сопоставления национальной художественной культуры с приоритетными качествами восточного мышления.
