Лев пестрых невзлюбил овец.

Их просто бы ему перевести не трудно;

       Но это было бы неправосудно —

       Он не на то в лесах носил венец,

Чтоб подданных душить, но им давать расправу;

А видеть пеструю овцу терпенья нет!

Как сбыть их и сберечь свою на свете славу?

             И вот к себе зовет

       Медведя он с Лисою на совет —

             И им за тайну открывает,

Что, видя пеструю овцу, он всякий раз

       Глазами целый день страдает

И что придет ему совсем лишиться глаз,

И как такой беде помочь, совсем не знает.

«Всесильный Лев! — сказал, насупяся, Медведь,—

       На что тут много разговоров?

                 Вели без дальних сборов

Овец передушить. Кому о них жалеть?»

Лиса, увидевши, что Лев нахмурил брови,

Смиренно говорит: «О царь! наш добрый царь!

Ты, верно, запретишь гнать эту бедну тварь —

       И не прольешь невинной крови.

Осмелюсь я совет иной произнести:

Дай повеленье ты луга им отвести,

Где б был обильный корм для маток

И где бы поскакать, побегать для ягняток;

А так как в пастухах у нас здесь недостаток,

       То прикажи овец волкам пасти.

       Не знаю, как-то мне сдается,

Что род их сам собой переведется.

А между тем, пускай блаженствуют оне;

И что б ни сделалось, ты будешь в стороне».

Лисицы мнение в совете силу взяло

И так удачно в ход пошло, что, наконец,

       Не только пестрых там овец —

                 И гладких стало мало.

Какие ж у зверей пошли на это толки? —

Что Лев бы и хорош, да все злодеи волки.

          У Льва служила Белка.

Не знаю, как и чем; но дело только в том,

Что служба Белкина угодна перед Львом;

А угодить на Льва, конечно, не безделка.

За то обещан ей орехов целый воз.

Обещан — между тем все время улетает;

А Белочка моя нередко голодает

И скалит перед Львом зубкѝ свои сквозь слез.

Посмотрит: по лесу то там, то сям мелькают

      Ее подружки в вышине;

Она лишь глазками моргает, а оне

Орешки знай себе щелкают да щелкают.

Но наша Белочка к орешнику лишь шаг,

      Глядит — нельзя никак:

На службу Льву ее то кличут, то толкают.

Вот Белка наконец уж стала и стара

И Льву наскучила: в отставку ей пора.

      Отставку Белке дали,

И точно, целый воз орехов ей прислали.

Орехи славные, каких не видел свет;

Все на отбор: орех к ореху — чудо!

                 Одно лишь только худо —

           Давно зубов у Белки нет.

           На Щуку подан в суд донос,

Что от нее житья в пруде не стало;

      Улик представлен целый воз,

      И виноватую, как надлежало,

      На суд в большой лохани принесли.

          Судьи невдалеке сбирались;

          На ближнем их лугу пасли;

Однако ж имена в архиве их остались.

          То были два Осла,

Две Клячи старые да два иль три Козла;

Для должного ж в порядке дел надзора

Им придана была Лиса за прокурора.

      И слух между народа шел,

Что Щука Лисыньке снабжала рыбный стол;

Со всем тем не было в судьях лицеприязни,

      И то сказать, что Щукиных проказ

Удобства не было закрыть на этот раз.

Так делать нечего: пришло писать указ,

Чтоб виноватую предать позорной казни

      И, в страх другим, повесить на суку.

«Почтенные судьи!— Лиса тут приступила,—

Повесить мало, я б ей казнь определила,

Какой не видано у нас здесь на веку:

Чтоб было впредь плутам и страшно и опасно—

      Так утопить ее в реке».— «Прекрасно!»—

Кричат судьи. На том решили все согласно

      И Щуку бросили — в реку!

Орел пожаловал Кукушку в Соловьи.

       Кукушка, в новом чине,

       Усевшись важно на осине.

       Таланты в музыке свои

       Выказывать пустилась;

       Глядит — все прочь летят,

Одни смеются ей, а те ее бранят.

       Моя Кукушка огорчилась,

И с жалобой на птиц к Орлу спешит она.

«Помилуй! — говорит,— по твоему веленью

       Я Соловьем в лесу здесь названа;

       А моему смеяться смеют пенью!»

«Мой друг! — Орел в ответ,— я царь, но я не бог.

Нельзя мне от беды твоей тебя избавить.

Кукушку Соловьем честить я мог заставить;

Но сделать Соловьем Кукушку я не мог».

С знакомцем съехавшись однажды я в дороге,

С ним вместе на одном ночлеге ночевал.

       Поутру, чуть лишь я глаза продрал,

И что же узнаю? — Приятель мой в тревоге:

Вчера заснули мы меж шуток, без забот;

Теперь я слушаю — приятель стал не тот.

       То вскрикнет он, то охнет, то вздохнет.

«Что сделалось с тобой, мой милый?.. Я надеюсь,

              Не болен ты».— «Ох! ничего: я бреюсь».

«Как! только?» Тут я встал — гляжу: проказник мой

У зеркала сквозь слез так кисло морщит рожу,

Как будто бы с него содрать сбирались кожу.

       Узнавши наконец вину беды такой:

«Что дива? — я сказал,— ты сам себя тиранишь.

              Пожалуй, посмотри:

          Ведь у тебя не Бритвы — косари;

Не бриться — мучиться ты только с ними станешь».

              «Ох, братец, признаюсь,

              Что Бритвы очень тупы!

Как этого не знать? Ведь мы не так уж глупы;

       Да острыми-то я порезаться боюсь».

       «А я, мой друг, тебя уверить смею,

       Что Бритвою тупой изрежешься скорей,

          А острою обреешься верней:

             Умей владеть лишь ею».

       Вам пояснить рассказ мой я готов:

Не так ли многие, хоть стыдно им признаться,

          С умом людей — боятся,

И терпят при себе охотней дураков?