— Возможно. — Он надел темные очки и, звеня ключами, направился к двери. — Но на самом деле я не хороший. — Он обернулся через плечо, сдвинул очки вниз, открыв озорные глаза. — Просто мне всегда хотелось прокатиться на «ягуаре».

Только к полудню Таннер набрался мужества выйти из машины и пройти через парковку к корпусу экстренной медицинской помощи.

Он ненавидел это место. Ненавидел приходить сюда. Ненавидел запах. Ненавидел жалость, появляющуюся на лицах медсестер, когда он проходил мимо поста. Ненавидел, что Марни здесь.

Больше всего он ненавидел, что она не выпишется.

— Таннер. Вот это да. Где загорелось?

Он вскинул голову, столкнувшись плечами с мужчиной, чей голос совсем не хотел слышать сейчас. Вот так всегда.

— Это мама сказала тебе, где меня искать?

— Что? — Дэвид Грерсон сделал два шага назад и склонил голову набок. — Таннер, я не разговаривал с твоей мамой с прошлого воскресенья. Я навещал своего прихожанина.

— И Марни?

Дэвид пожал плечами и улыбнулся:

— Я всегда захожу помолиться с ней, когда бываю здесь.

— Зачем? — Таннер сунул руки в карманы. — Ее мозг мертв. Она тебя не услышит.

— Может и нет, но Бог прекрасно слышит.

— Значит, Он не слушает. Тут столько молятся, что моя сестра уже много недель назад должна была вскочить с кровати и выйти отсюда.

— Таннер. — Лицо Дэвида смягчилось. — Подождать тебя? Можем потом пообедать.

— Чтобы ты мне все уши прожужжал о том, что такова Божья воля, хотим мы того или нет, и мы должны принять ее, потому что Он лучше знает, и что еще? Ах да, это не моя вина. Вы все любите об этом упоминать.

Дэвид застегнул молнию своей бежевой ветровки и посмотрел на парковку:

— Вообще-то, я надеялся поболтать про цыпочек и баскетбол.

— Точняк. — Таннер едва не улыбнулся. — Только я вроде как занят. Сегодня праздник урожая.

— Ага. И я знаю, что до начала тебе там нечего делать. Приказ Хэла. Какая следующая отмазка?

Таннер отвел взгляд. Горе сдавило горло, мешая говорить. Приезд сюда каким-то образом выбил пробку, которой он так плотно заткнул бутылку со своими эмоциями. Минуту он сопротивлялся, но все-таки сдался.

— Чувак...

Дэвид был его лучшим другом с четвертого класса. Они играли вместе почти во всех командах. Вместе ездили в лагерь. Вместе собирали виноград. Вместе пришли к вере.

Вера Дэвида укрепилась. А Таннер... ну, его вера взяла паузу. Но это не пошатнуло их дружбу. После аварии с Марни Дэвид всегда был рядом, хотел этого Таннер или нет.

В горле запершило, на глаза навернулись слезы. Таннер сглотнул:

— Не думаю, что смогу.

Друг кивнул.

— Знаю. Но ты сможешь. — Дэвид закинул руку ему на плечи и развернул к дверям. — Мы сделаем это вместе.

Через некоторое время Дэвид оставил Таннера наедине с Марни.

Таннер почти не заметил, как друг выскользнул за дверь. Как только он вошел в палату Марни, стало трудно дышать. Трудно видеть.

Бледно-голубые стены маленькой, удобной, но стерильной палаты давили на него. На полочке напротив кровати были расставлены мягкие мишки и бесчисленные открытки, письма от детей и аккуратно раскрашенные рисунки Джени были приколоты к пробковой доске.

Первые пару недель постоянно приносили цветы. Через месяц перестали. Пару недель назад прекратились открытки. Прекратились звонки от доброжелателей с вопросами, могут ли они помочь хоть чем-нибудь.

Ничем.

Таннер стоял в ногах кровати и смотрел на сестру, надеясь, что она каким-то образом проснется и велит ему прекратить сверлить ее взглядом, как бывало в детстве.

В день после аварии явился их отец. Конечно, извинялся за Рэнса, объяснял, почему тот не смог приехать, спрашивал, не присмотрят ли они за детьми? Таннер чуть не взорвался. А кто, по его мнению, присматривал за детьми последние несколько лет, когда Марни переставала принимать лекарства, пропадала на несколько дней?

Она выглядела в точности так, какой он видел ее в последний раз. Тот визит вынул из него всю душу, так что он поклялся никогда не возвращаться. В тот день врач беседовал с ними, показывал последние анализы, сообщил им жестокую правду и спросил, готовы ли они принять решение.

Они не были готовы. С тех пор прошло два месяца. Таннер подумал, не слишком ли давит на маму, затягивая. Но он цеплялся за надежду, желая, как теперь понимал, невозможного.

И как только Марни не станет, им придется иметь дело с Рэнсом. Ничтожество, жалкое подобие мужчины и еще куча эпитетов, которыми он наградил бывшего мужа сестры. Если эта гнида хоть на минуту подумал, что заявится и заберет Джейсона и Джени, его ждет сюрприз. Таннер готов к бою.

— Привет. — Он накрыл ладонью скрытую одеялом ступню Марни. Сжал. Никакой реакции. Он обошел кровать, придвинул стул и взял безвольную руку сестры. — Что бы ни случилось, я позабочусь о детях, Марн. Обещаю.

Палату заполняло пиканье аппарата искусственного кровообращения и медленный сосущий звук аппарата искусственной вентиляции легких, они давили на него, сжимали горло, как будто хотели забрать его жизнь в обмен на ее. Таннер выровнял дыхание и заметил в темных волосах Марни несколько седых прядей.

В этом году ей исполнилось бы тридцать. В начале декабря. В детстве он ненавидел ее дни рождения, потому что ему никогда не разрешали остаться на праздник. Хотя он никогда не признался бы в том, что ему очень хотелось. Конечно, ему доставался целый день с отцом, и это было круто. Они ходили на бейсбол или ездили на рыбалку, иногда на картинг. И пицца. Всегда пицца. Когда они возвращались домой, Марни угощала его тортом, который выбрала в этом году, на бумажной тарелке, которая подходила к теме вечеринки. Обычно это были дурацкие цветочки или Барби. Но торт есть торт, и она всегда оставляла для него самый большой кусок.

А потом, когда ей исполнилось двенадцать, их мир перевернулся.

Папа внезапно уехал. И забрал Марни с собой.

«Мы должны уехать, приятель», — сказал тогда папа. Его взгляд помутнел, как будто он не спал всю ночь. У входной двери стояли чемоданы. «Почему? Почему мне нельзя поехать тоже? Почему мы не едем все вместе?» Они разбудили его рано, он не выспался и ничего не понимал. Но папа продолжал настаивать, что так будет лучше, что ему надо показать Марни специальному доктору. И это надо сделать сейчас.

Таннер, все еще в пижаме, босиком бежал по подъездной дорожке и кричал, чтобы машину остановили. Не остановили. Он упал на колени, по лицу струились слезы. «Вернитесь!» Это была последняя попытка, и она не подействовала.

«Таннер, не надо. Она уехала, солнышко. — Мама подошла со спины и крепко обняла его. — Они оба уехали».

Последующие мамины объяснения мало что сказали десятилетнему мальчику, но кто он такой чтобы спорить? Той ночью он уснул опустошенный, растерянный и сломленный, повторяя имя Марни. И проснулся от того, что кричит его.

— Я не хочу терять тебя снова, сестренка, — прохрипел он, чувствуя, как к глазам подступили горячие слезы. — Мне хватило и одного раза.

«Ты никогда меня не потеряешь».

Это был один из первых их серьезных разговоров после того, как Марни приехала в Соному с двумя детьми, в тот год, когда он стал работать в «Майлиос».

Мама была несколько насторожена, но, конечно, счастлива видеть внуков. Таннер наблюдал за их взаимодействием со сдержанным любопытством. Он не знал, как реагировать. Что говорить сестре, с которой не контактировал в последние тринадцать лет своей жизни.

Однажды вечером она зажала его в углу, вытащила на мамин задний двор, открыла бутылку вина, и они наконец поговорили.

«Ты никогда не терял меня, Таннер, — повторила Марни, вероятно потому, что он не смотрел на нее, так что она не понимала, слушает ли он. — Так было лучше. Мне была нужна помощь. Папа это знал». — «Какая помощь?» — «Теперь уже неважно, — сказала Марни. — Важно, как мы будем жить дальше».