«А вдруг она напоминает ему Рут Дэш?» – мелькнуло в его голове, он даже не успел опомниться. Да, София обладала тем же типом острой, вызывающей красоты. К тому же на ней была обтягивающая черная майка, заканчивающаяся прямо под грудью рядом бахромы, затем голый живот, ниже пояс и широкие герданские брюки. Все это ей шло. Если быть объективным – даже очень.

Аш~шад не показывал своим видом, что мог подслушать мысли Лукаса. Более того, далее развилась ожидаемая динамика: София пришла в себя, перестала пялиться на него словно в экстазе и с чередой шуточек и заливистого смеха молниеносно утащила в комнату. Там она усадила его в кресло, предложила напитки, окружила великодушной заботой; сделать из человека пуп земли способны только женщины. Пуп земли был чуть позже переведен в соседнюю комнату. А в этой наступил отлив жизненной энергии. Лукас остался в темном зале один.

Эта пугающая тишина. После лихорадочной суеты прошедших часов она захватила его. Он будто падал в пустоту. Будто над ним сомкнулась водная гладь. Неожиданно и подавляюще на него свалилась тяжесть здешних темных стен.

Лукас знал каждый их сантиметр: весь этот мегаломанский, мрачный, облицованный сланцем зал, с монументальной металлической лестницей… этот пол, выложенный темной мозаикой… этот уродливый сводчатый потолок. София боролась с его гнетущим великолепием, как могла: добавила сюда розовый диван с игривым воздушным дизайном – буквально воздушным, потому что диван висел на антигравитационной подушке, – левитирующий столик в том же стиле и несколько голографических абстрактных статуй. Сланец частично был закрыт элегантным розово-белым гобеленом. Все это было выполнено по личной задумке Софии, потому служило и для рекламы: в конце концов, ей нужно было производить впечатление на клиентов, которые приходили к ней заказывать скульптуры или же дизайн. Однако, несмотря на все старания и отличную композицию, все равно на фоне проглядывал угрюмый средневековый пафос пришельческой готики. Клиенты, возможно, воспринимали все иначе. Лукас – нет. В отцовском доме он чувствовал присутствие Ӧссе каждой клеточкой тела.

– К нам придут мои ӧссенские друзья, Лукас, – говорит старый профессор. – Я ожидаю от тебя, что ты выпьешь с нами чаю, а при трёигрӱ будешь вести себя прилично. Затем вежливо попрощаешься и исчезнешь в своей комнате раньше, чем тебе станет плохо. Не посрами меня.

Лукас усмехнулся. Разумеется. Ӧссеане, и даже высокопоставленные, бывали здесь часто, а старый профессор всегда пользовался возможностью и заставлял его засунуть голову в этот тостер. Хорошая практика. Конечно же. «Это такой я толстокожий, и ничто не может меня задеть, да? – с иронией подумал он. – Остается лишь надеяться, что меня не стошнит и сейчас».

Мысли, которые ему весь день удавалось сдерживать, ни с того ни с сего жестко и остро захватили его сознание, словно свежий порез ножом; отличный материал для качественных ночных кошмаров! Лукас вновь чувствовал дрожь тела зӱрёгала, содрогающегося в смертных конвульсиях, и его желудок сжался от запаха горелого человеческого мяса – и не только его. Свое пончо, которое было больше всего помечено физиологическими последствиями агонии, он бросил там же на месте, а теперь страшно хотел наконец сделать то же с оставшейся одеждой; но едва ли он мог что-то позаимствовать из гардероба Софии. Разве что юбку в клеточку, если бы к ней прилагалась волынка.

Или же что-то, оставшееся от отца.

Сохранилось немногое; Лукас не собирался брать ничего из его вещей, но, насколько он знал, София оставила ценнейший ӧссенский церемониальный костюм, вручную вышитый серебром, и кое-какие другие вещи. Лукас, в свою очередь, сентиментальностью не страдал и спокойно бы выбросил все, но всё-таки это была коробка Софии и ее место на полке, которое она все те годы оккупировала, то есть ничего, что ему лично как-либо мешало. София, разумеется, давно о ней забыла. Лукас, тоже разумеется, помнил.

«Я не настолько иррационален, чтобы в этом отношении после стольких лет испытывать какие-либо затруднения, – рассудил он и подавил отвращение, которое охватывало его при мысли, что нужно надеть на себя что-то отцовское. – Будем считать, что одежду не охраняет дух отца». Лукас заскочил в гардероб Софии, оборудованный в слишком хорошо знакомой комнатке, и молниеносно вытащил одну из коробок с практически недоступной верхней полки. Он попал в цель с первого раза. Наугад схватил неприметную одежду и направился в ванную. У него было на все про все около тридцати секунд, если он не хотел непростительно задерживать остальным ужин. Но ему было нужно много мыла. Много горячей воды. А после потребуется коньяк. Много коньяка.

Старый профессор шел в ванную за ним. Держался в его тени, прямо за спиной; шаги не были слышны, потому что шагал он ровно в том же ритме, но Лукас почти чувствовал на затылке его дыхание. Даже не нужно поворачиваться, чтобы увидеть отцовские иронично приподнятые брови – его надменное, слегка презрительное выражение лица, к которому никогда не примешивается ни капли сомнений. Старый профессор сомнений не знает. Сомневаться должны лишь остальные. В себе самих.

– Тебе не в чем меня упрекать. Я ни в чем не ошибся, – мысленно сказал ему Лукас, стремительно сбрасывая отвратительную одежду и оттирая себя в ванне чуть не до костей.

Лучше при этом было не думать над степенью непромокаемости гелевой повязки.

– Это ты ни в чем не ошибся?! Ты лишь так думаешь, мальчик, – усмехнулся старый профессор.

– Я хорошо справился. И отвоевал все, что хотел!

Лукас на мгновение замялся, но затем сунул под струи воды и голову. У него не было времени рыться в шкафчике Софии и искать шампунь, потому он просто вылил на волосы полбанки жидкого мыла с запахом орхидеи; хоть запах этот ему тоже казался мерзким, но вонь горелого человеческого мяса в волосах была куда хуже.

– А за кого ты сражаешься, Лукас? Может, ты выиграл в битве – но чья это война?

– Моя! Моя и Аш~шада.

– Твоя ИЛИ Аш~шада?! – насмехался над ним старый профессор. – Не занимайся самовнушением. Едва ли найдутся два человека, интересы которых сходятся на сто процентов. Временами у них может быть общая дорога. Временами один другому может услужить. Но не более. Ты оставил слишком маленький резерв, мальчик. Слишком мало энергии на собственные интересы.

– У меня уже нет собственных интересов.

Старый профессор молчал, но его ухмылка была весьма красноречива.

– Какие еще у меня могут быть интересы? Ну, скажи? Я ведь умираю.

Призрак насмешливо приподнял брови и вдруг вонзил когти ему в спину; Лукас невольно вздрогнул от прошедшего по позвоночнику холода.

– Может, и так. Но близкая смерть тебя не оправдывает.

– Оставь меня наконец в покое!

Лукас крикнул от полной безнадежности; ему и так было ясно, что от старого профессора не избавиться. Если отцу и через пятнадцать лет после смерти не надоело его пилить, едва ли можно ожидать от него внезапного приступа великодушия, чтобы он оставил его одного хотя бы в ванной.

– А я как раз доволен. Все вышло именно так, как я планировал.

– В таком случае ты неверно планируешь.

– Серьезно?

Лукас распахнул шкафчик Софии, ища полотенце. Затем надел чистую отцовскую рубашку и обернулся, чтобы взглянуть ему в глаза. Там было второе зеркало, большое, прямо возле ванны, а в нем трепетало призрачно-бледное лицо отца. Лукас на мгновение оцепенел.

Отвратно, право слово! Если вот так убрать волосы со лба, сходство действительно ужасное.

– Твои ошибки плохи тем, что ты сам их не видишь, – ухмыльнулся старый профессор. – Ты попал в ловушку. Поставил не на ту карту. Более того, ты поставил все – то есть всего и лишишься. Ты можешь злиться в свое удовольствие. Ты все упустил. Но от тебя все равно ничего лучшего ждать было нельзя. Я давно говорил это. В тебе ничего нет.