— Надеюсь, ничего не забыто, господин профессор?

Дел у него хватает, у булочника. Сейчас обратно, после обеда надо привезти сюда еще порцию булок и ситников — ситники побольше и покруглее, чем булочки, дело есть дело.

— Заехать за вами вечером, господин профессор?

— Благодарю вас, господин Эйвил, не нужно, я поеду пароходом.

Эйвил хочет развернуться, дает задний ход.

Тут вдруг по всей деревенской улице раздаются вопли: «Вон они, вон они идут!»

Уже слышно, кто там идет по дороге: музыка. Корнет-а-пистон, тромбон и басовая труба. И все дети из Битеная, и все другие, которых привезли на телегах, в колясках, в бричках, бегут навстречу музыкантам.

Вон они, вон идут и трубят вовсю — еще бы, при таком скоплении народа! — и трубят без остановки. И так, в сопровождении всей оравы детей, окруженные гомоном и шумом, хлопаньем в ладоши, они входят в деревню и доходят до увеселительного заведения Вите, до самого сада. И только там, стало быть, конец.

Канкелат спешит навстречу Фойгту.

— Уже здесь, господин профессор?

— Даже успел проводить господина Гавена на вокзал.

— Здорово у него получилось в церкви, великолепно играл! — Канкелат, как говорят в таких случаях, под сильным впечатлением. — Артист! — Уж Канкелат в этом разбирается, он играет на органе, и именно он сопровождал сегодня утром largo.

— Можете мне поверить, господин профессор, сладостные звуки, но никакой слащавости, уж можете мне поверить.

— К сожалению, я пропустил, — говорит Фойгт, — проспал вчера, поздно добрался до постели.

— Да, — говорит Канкелат, — да, старость не радость.

Он любит жаловаться, а Фойгт нет. Фойгт говорит:

— Ну, времени у нас еще достаточно, здоровый сон, по-моему, только полезен.

— Конечно, — отвечает Канкелат, — но это надо было послушать.

— Как звучал Бах вначале?

— Вы знаете, — говорит господин Канкелат, — меня он не вдохновляет. В известном смысле все это, разумеется, свято, Бах, например, а если хотите знать мое мнение: пусть бы даже это исполняли ангелы, но в этом постоянном движении взад и вперед мне, право, слышится звук пилы.

— Но ведь темп здесь довольно медленный, — бросает Фойгт в раздумье.

— Тем не менее, — Канкелат остается при своем. — Бывают и неторопливые пильщики. Вход здесь, господин профессор, — говорит он, хотя дверь в трактир нельзя не заметить: три ступеньки вверх, обе створки настежь.

Ну и народу же тут!

Трактир, сразу видно, полнехонек. Фойгт еще раз оглядывает широкую площадь, где сгрудились повозки, и лужайку перед ней: везде люди и люди… Кого тут только не встретишь, такое бывает разве что на конной ярмарке.

Ашмутаты и Урмонайты, Брюзевиц со своими дочерьми, Валлаты — вдевятером.

— Я не помешаю? — с некоторым сопротивлением Фойгт дает подвести себя к столу Канкелата.

— Что вы, господин профессор, что вы! — Гермина Канкелат в волнении делает книксен, от этого кровь приливает ей к лицу — ну что за пышечка, право, но ей это идет, так что пусть ее! — она быстро снова поворачивается и опускается на свое место.

— Сюда, господин профессор. — Канкелат усаживает Фойгта на свой стул. — Уж я как-нибудь устроюсь. Вы не откажетесь, господин профессор, что-нибудь съесть или выпить?

— Сыр со сметаной, — говорит Фойгт.

— Сыр со сметаной для господина профессора! — кричит Канкелат фрау Вите, а фрау Вите кричит дальше, на кухню:

— И побольше!

Это белый сыр, или творог, или как там его еще называют по-другому в других местах, политый сметаной, обильно политый. Немножко соли и тмина.

— Я вижу там — эти вчерашние господа, — тихо говорит Фойгт Канкелату и кивает головой на столик в углу, где Нейман, слегка приподнявшись, уже давно пытается привлечь внимание Фойгта подчеркнуто любезным приветствием.

— К сожалению, не могу выбраться отсюда, господин профессор: видите, какая теснота.

— Ну и оставайтесь на месте. — Фойгт почти пробурчал это.

На лице Канкелата появляется многозначительное выражение. Они ему не нравятся, господину профессору?

Фрау Канкелат не решается показать, как приятно ей недовольство профессора — ну прямо маслом по сердцу, маслицем по сердечку: выпивохи проклятые!

Фойгт получает свой сыр. Теперь отдадим должное еде.

Из задней комнаты — внимание! — вываливается Варшокс, совершенно пьяный. За ним этот тип Готшальк из культурферейна. «Заткнись, ты!» — говорит он. Нейман тотчас вскакивает — трое его парней за ним, — протискивается из своего угла, теперь-то ему это сразу удается. Но Варшокс орет: «Он не хотел в Германию, надо же, обхохочешься. Мы все хотим в Германию, мы…»

Перед ним вырастает Нейман. «Молчать!»

Варшокс замер, словно пригвожденный к месту.

Теперь он уже не шатается. Его хватают за плечи двое мужчин. «Вон!» — говорит Нейман.

— Я сказал только… — Такого голоса никто не слышал у Варшокса, он прерывается, голос, задыхающийся, хриплый: — Я же всегда говорил: домой, в рейх.

— Вон!

Нейман ждет, пока они выйдут. Садится с третьим своим собутыльником снова в угол. Неприятная история…

На улице патриотические женщины со своими «детьми королевы Луизы» соорудили кофейный стол. На улице расположилась музыка. На возвышении, рядом с музыкантами, ящик с пивом. На улице собрались любители кофе и зрители — жители Битеная и дети жителей Битеная.

Но, гляньте-ка, сколько народу тянется к горе. Яркие, нарядные, в белых блузах, вышитых куртках, в платках, чепцах… Фойгту хотелось бы немедленно отправиться за ними.

— Ну, кофе-то вы выпьете с нами, господин профессор!

Что ж поделаешь, значит, кофе. Справа — Канкелаты, слева — королева Луиза с мужем, то бишь скотопромышленник Фрелих с супругой. И разговоры их тоже надо выдержать: «прекрасный день», и «наконец-то наступил», и «каждый год», и «столько народу», и «в городе там, наверное, все гораздо красивее».

Дамы королевы Луизы снуют вокруг с кофейниками, на подносах пирожные.

Длинные столы, покрытые белыми скатертями, на козлах. Сидят на досках, положенных на бочки. Свежие цветы в горшках и кувшинах. Для детей — ведро молока. Но дети требуют лимонада. Ну, стало быть, уговоры, внушения, рев.

Рев продолжается, хотя взрослые вдруг умолкли, словно их выключили, и выпрямились на своих местах. В сопровождении старшего лесничего Симонайта к столу приближается владелец имения барон фон Драшке с супругой и обеими дочерьми: дочек украшают белокурые косы. Короткий обмен приветствиями с Нейманом, который медленно подходит к ним. Целует дамам ручки.

— Только на днях имел честь, господин фон Драшке…

Драшке ковыряет пальцем в ухе.

— Да, правильно, в гостинице «Берлинерхоф». Длиннющая речь господина президента ландтага.

— Больше он длинных речей произносить не будет, — говорит Нейман.

— Теперь сами будете, ха? — Драшке вытаскивает палец из уха, грозит им этому господину адвокату, а потом начинает сосредоточенно вытирать свой палец, целиком погружаясь в свое занятие.

Застыл на месте — и все, только толчок в поясницу заставляет его двинуться дальше. Госпожа баронесса подталкивает его с полной непринужденностью, а дочери тем временем поглядывают вокруг, высматривая молодых представителей мужского пола — не так уж их много здесь.

— Господин профессор! — Канкелату очень хочется показаться со своим гостем, но у Фойгта лопнуло терпение, теперь он пойдет на гору, она притягивает его. Как раз сейчас Канкелат не может предложить свои услуги господину профессору, он должен присутствовать здесь, господин фон Драшке скажет несколько приветственных слов: «Дамы и господа, передовой пост германской нации, так держать, верность превыше всего». И все в том же роде. Не хватает только: «Да здравствует его величество!» Нейман, чеканя шаг, удаляется, на лице язвительная усмешка. Оба его собутыльника снова вынырнули около стола. Тощий докладывает:

— Посадили в лесу, чтоб остыл. Спит.

— Готшалька сюда, — приказывает Нейман. — Встретимся у машины.