И эти шага в траве — они тоже часть тишины. Медленные шаги. Неуверенные. А вот и слова.
— Где была я так долго?
Ты стоишь у окна. Ты видишь эту идущую фигурку, такую маленькую: Йозефа. Но ты не можешь позвать: Йозефа! Она не услышит тебя. Она слишком далеко.
— Где была я так долго?
— Всё на чужбине, Йозефа, знаю. Но чего же ты ищешь у воды? Возвращайся назад, ты пьяна.
— Где была я так долго?
— На чужбине, Йозефа. И, только напившись, ощущала ты все по-другому. Но это лишь казалось тебе.
Ты видишь, она идет прямо к воде неуверенным шагом, откидывает голову и останавливается, сложив руки на груди. С ясным челом.
Кричи сколько хочешь, она не услышит тебя.
Отойди же от окна. Не упрямься.
Йозефа ушла. В медлительную воду. В эту речушку, что уносит ее прочь.
Перевод Р. Гальпериной.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Вихрь налетел и умчался. На земле лежала сбитая моль и шевелила крылом.
Мы рассказываем здесь историю. История легко забывается. Двадцать пунктов мы предъявили, четырнадцать еще впереди.
Хабеданк остановился на проселке. Вихрь, пронесшийся, словно камень с крутизны, поблизости от Хабеданка, кружил теперь где-то по полям, распавшись на шесть или семь разноголосых воздушных потоков, которые чертили на различной высоте кривые, взлетали, порой падали, а иногда лишь спотыкались.
Это было за день или два до поездки на телеге живодера Фрезе. Поездки в Бризен.
Хабеданк стоял на проселке, идущем с севера, от гряды холмов за Стругой, к рощице между Гроновом и Тшанеком, а от рощицы ему навстречу шел человек. На нем было длинное пальто — это в летнюю пору — и черная шляпа.
Итак, они повстречались: скрипач Хабеданк, этот цыган, и деревенский флейтист Геете Иоганн Владимир, выходец из Богемии, а сейчас житель Хохенека, но ненадолго.
Говоришь, смотря по тому, как человека знаешь, а как же коллегам не знать друг друга.
— Do stu piorunów!
Флейтист Геете повернул обратно и пошел с Хабеданком назад, к Яну Марцину, где он только что был и куда направлялся Хабеданк. Они уселись на поленнице за домом, и Геете засвистал: «И странника спрошу я — откуда держишь путь?»
— Из каталажки, — ответил Хабеданк. — Не прямым путем, но почти что. Do stu piorunów!
— И отчего они такие? — говорит флейтист Геете. Он подразумевает немецкие власти, и этого немецкого дедушку, и немецкого пешего жандарма, который пропал неведомо куда. Но что может ответить Хабеданк?
— Всё не музыканты, — продолжает, стало быть, флейтист Геете. Надо же кому-то, раз скрипач молчит.
Видео, этому Геете не известно, что господин ландрат совсем недурно играет на рояле, да и Небенцаль тоже. Но разве это делает их музыкантами?
Нет, нет, Геете, всё не музыканты.
Вот если бы здесь собрались Вайжмантель, Хабеданк, Геете, Виллюн — вся четверка — и от них бы зависело, как все дальше пойдет в Неймюле, в Малькене, в Бризене, как быстро подвинулась бы наша история и, без сомнения, легко бы разрешилась.
Хабеданк во время той беседы на поленнице за домом Яна Марцина еще с минуту прикидывал и так и эдак и вдруг прервал бравурную коду Геете, возобновившего свой концертик вальсиком-фантазией:
— Набожные люди эти немцы.
На что Владимир Геете отставил флейту и с самым серьезным видом громко произнес: «Хо-хо!» — больше ничего, и лишь затем проиграл заключительную каденцию.
Когда он кончил, Хабеданк сказал:
— Все это не от набожности. Тетушка Хузе, если хочешь знать, тоже набожная. И не потому, что немцы. Тетушка Хузе тоже немка, если хочешь знать.
А флейтисту Геете тем временем стало ясно, что немузыкальность тоже не причина.
— Просто-напросто, — сказал наконец Геете, — это из-за гро́шей.
Пожалуй. У моего дедушки есть гроши. И у бризенских господ тоже. А Кроликовский? У него же нет. У Феллера тоже не так уж густо. Даже у Глинского, — хотя и побольше.
— Просто-напросто, — пояснил Геете, — одни потому, что у них есть гроши и они хотят их сохранить, а другие потому, что хотят иметь и получают за то, что на побегушках.
— Тут ты прав. — Хабеданк встал. — Пойду в дом. Завтра едем с Левиным в Бризен; Фрезе, здешний живодер, нас захватит. Суд назначен, понимаешь?
И на следующее утро он отправился. А теперь, значит, вернулся обратно.
Все еще благоухает жасмин, бесчисленные кусты его сплошняком тянутся от рощицы до самого шоссе и от шоссе, тут уже пореже, заворачивают широкой дугой по лугам к Неймюлю и оттуда вниз к мельничному ручью — будто белое и зеленое ожерелье.
Как долго цвели в этом году боярышник и крушина! Да и сирень тоже. Все в этом году цветет дольше, чем в прошлые годы.
— Не к добру, когда так цветет, — говорит Хабеданк.
Что за печальные разговоры! Ян Марцин прохаживается по своему домику, хлопает в ладоши, хватает метлу и, напевая, танцует с ней польку, кружится между стульями и, наконец, запыхавшись, садится на стол и что-то кричит.
— Да помолчите же, — громко говорит Мари, и все замолкают, все, кто тут сидит: Хабеданк, и Геете, Вайжмантель, Виллюн, Антония, и Скарлетто, и Лео Левин.
— Музыку давай! — кричит Ян Марцин.
За этим дело не станет, Виллюн все время держал гармонику на коленях. На мехах прибавилась новая заплатка — светлая, из старой клеенки, потертая, но еще послужит. Сейчас меха почти не пропускают воздуха.
И вот он сидит и играет, две четверти с коротким затактом, левой-левой-правой, левой-правой, левой-правой — ну просто ноги сами ходят.
— Помнишь, — тихо произносит Геете, — как десять лет назад, помнишь?
Хабеданк хорошо помнит, все они помнят — и поляки и немцы, — этому побольше десяти лет, точнее сказать, одиннадцать, всех тогда захватило: поднялись в Королевстве Польском, в княжестве Познанском, в Галиции, где, значит, стояли солдаты царя, и пруссаки, и австрийцы.
— Помнишь? — кричит Вайжмантель, он не может молчать, и Хабеданк сразу понимает:
— Косинеры.
И Вайжмантель начинает об этом петь под музыку Виллюна.
Ян Марцин выпрямился, метла ему больше не нужна, и Антония подбоченилась, Антонио и Антонелла входят и становятся в дверях, а Вайжмантель поет:
Это время наступило, подошло —
Растоптали мою душу, растоптали.
И откликнулись ей город и село,
И, откликнувшись ей, глухо возроптали.
И промолвили тут кайзер и король:
— Это кто ж там умоляет о защите?!
Разгоните, раздавите эту голь!
Душу польскую в поляках задушите!
Слуги царские явились, прискакав.
Но бушует наша огненная ярость.
Сами знаем, кто тут прав, а кто не прав!
Обойдемся без священников и старост.
Косы, косы косят вражескую рать,
Но грохочут царской конницы копыта.
Мчится войско, чтобы смять нас и сломать.
Мы разгромлены. Мы смяты и разбиты.
Под луной в кровавых лужах — мертвецы,
Воронье, кружа, кровавой алчет пищи.
Там, где жили наши деда и отцы, —
Только дым, один лишь дым на пепелище.
А как же все-таки обстоит с нами? Вот они, те слезы, что мы всегда забывали пролить, слезы Яна Марцина, и Геете, и слезы Мари, слезы Левина, и что же мы теперь скажем? Пьяница Виллюн уронил седую голову на руки, а Ян Марцин, который никогда не пил, икает и через щербины в зубах втягивает воздух, как утопающий.
