— Господин Фенске, — говорит Хабеданк и встает.
Но тут вперед проталкивается Розинке, как бы не дошло до драки. Он стоит между дедушкой с его приспешником Феллером и этими музыкантами и поляками и призывает:
— Без ссор, господа. — И, поскольку в эту минуту как раз входит Адам, говорит, причем говорит прямо и твердо, чтобы опередить возможные намерения Адама: — Нельзя ли вас попросить сюда, господин жандарм.
Адам прикладывает два пальцы к каске.
— В чем дело, господин Розинке?
— Не нужен нам здесь жандарм, ступайте домой, — говорит Рохоль и, по примеру Фенске, хочет пробраться в угол у печки.
— Вот до чего мы, значит, докатились, — с горечью произносит дедушка, — даже спокойно посидеть нельзя.
— А тебе мешают цыгане? — кричит Фагин брату Густаву со своего места у печки. — Ведь они с самого обеда играют нам!
— Тихо! — говорит мой дедушка. — Либо они, либо мы, господин Розинке!
Это не вполне понимает даже большинство баптистов, даже большинство неймюльцев. А гости и подавно.
— Ну и убирайтесь, — говорит Корринт и трясет Виллюна за плечо: — Давай рвани-ка!
— Тихо! — повторяет мой дедушка, но этого уже никто не слышит. Виллюн рванул «Старые камрады». Хабеданк тут же вступает, нажимая сразу на две струны, которые звучат, как все шесть, а Геете выводит поверху искусные трели.
И под этот бодрый марш немцы Неймюля, Линде и Голюбы переходят на сторону печи. Одного только дедушку Адам вынужден слегка подталкивать и уговаривать, положив ему руку на плечо, пока дедушка ее не смахивает.
— Уберите руки, господин жандарм, никто не давал вам такого права.
Невежа, он мне с самого начала был подозрителен, думает дедушка, медленно направляясь к печке. Уже одно то, что человека так звать. Нет, он тут долго не заживется.
Может, дедушка думает, что он сам здесь заживется? Это наш двадцать четвертый пункт. А сейчас водочка.
Фрау Розинке некогда дохнуть. Туда-сюда. Трактирщик Розинке предпочел бы стоять за стойкой, но жене не справиться, и он сам идет с бутылкой — только не зевать, не то забудешь поставить крыж на доске.
— Дамы, видно, придут позднее? — спрашивает фрау Розинке.
— А как же, — говорит Кухарский.
— Придут за нами, — смеется Фагин, — да мы то не пойдем.
— Поставь-ка лимонадику, — говорит мужу фрау Розинке.
Но до лимонада дело не доходит. Во-первых, дамы заговорились — у Рохолей, где гостит тетушка; у Кристины, где проливают последние слезы по Йозефе, и кто их знает, где еще. А во-вторых, цыганская музыка действует дедушке на нервы.
Чего никак не скажешь о Фенске, который уже затеял разговор через весь зал, не скажешь о Пушинском и Кухеле, которые опрокидывают шкалик за шкаликом после сегодняшнего поста и пресного пения, о шурине Генрихе из Лисева, который, всех опередив, развалился на стуле, поднимает руку со стопкой в сторону музыкантов и кричит:
— Хозяин, налейте этим господам!
Он имеет, стало быть, в виду этих цыган и так далее, на что дедушке остается только крякнуть. Но он вдруг гаркает Розинке:
— Только не полякам!
— Тогда и мне не надо, — говорит Геете.
Шурин Генрих ничего еще не понимает, а уже все произошло.
— Слышишь, они не желают пить твою водку, — говорит Томашевский и вскакивает.
А Коссаковский сидя орет:
— В шею лапотников! — И тоже встает и шагает к музыкантам, на ходу продолжая грозиться. — Это мы еще посмотрим, кому здесь командовать.
И вот уже шагает мой дедушка, таща за собой вцепившегося ему в фалды старика Фагина.
А как же Адам? Он улизнул. Кстати, вместе с малькенским Густавом. Они о чем-то беседовали. И вдруг оба скрылись.
Так что известная в немецкой истории национальная оборонительная борьба может начаться, или, лучше сказать, вспыхнуть.
— Так его! — Это слова Виллюна.
Корринт и Низванд спокойно поднимаются, одним взглядом измеряют расстояния и занимают важнейшие стратегические позиции: один перед музыкантами, другой в центре треугольника: печь — стойка — дверь.
— Аминь, — возглашает Феллер, не зная, что делать. Он отворачивается. Но что толку. Не видишь, так слышишь: «Так его!.. Хо-хо-хо-хо… Это мы еще посмотрим!.. Но не ты, проклятая собака!..»
А сейчас шаги с двух или трех сторон.
И кряхтение.
Топот, словно перед прыжком.
— Хо-хо-хо-хо!
Тут снаружи распахивается дверь.
— Что, веселье в полном разгаре?
Судя по голосам, это Файерабенд и живодер Фрезе.
— Летний праздник, да?
И среди гвалта тоненький тенорок:
— «Чудо-чудо из чудес…»
И три-четыре громких голоса:
— Гей-гей-гей-гей!
И кто-то с внезапным удивлением:
— Что такое, что это значит?
И снова, и еще раз: «Так его!.. Хо-хо-хо-хо!..»
А этот хряст явно от дедушкиной вставной челюсти.
А что сейчас шмякнуло — это чья-то обувка.
А это ладонь.
А вот это скорее кулаки.
— Хо-хо-хо-хо!
Дверь снова распахивается, на этот раз изнутри.
И бесстрастный голос Корринта:
— Давай его сюда!
И кто-то скатывается с лестницы.
— Ой-ой!
Вайжмантель дружелюбно кричит из окна:
— Собирай, собирай кости-то!
Вот и второй скатывается.
— Ой-ой!
Еще один. Еще. По крику Барковский и Кошорек. Или Рагольский.
— Да вы что! Нельзя же так! И сразу затем:
— Не мешайся, жена!
Это, значит, был Розинке. А сейчас скатывается кто-то из Линде, он сучит ногами.
— Следующий, — говорит Корринт.
Тот, кто сейчас со страшными проклятьями вылетает из двери, нам хорошо известен. Так что мы в курсе.
Приземлившись, он опирается на левую руку, садится и, когда узнает стоящего перед ним человека, кричит:
— Что же ты стоишь, как пень!
Жандарм Адам прикладывает два пальца к каске:
— Действую по инструкции.
А внутри, у печки, все еще сидят Фенске и Фагин. Они, видать, мало что заметили.
— Эй вы, — обращается к ним Низванд, — что, вам тележку прикажете подать? Немецкую, само собой.
Из-под стойки на четвереньках выползает Феллер, ему удается благополучно проскользнуть мимо Корринта, но в дверях он оборачивается и грозит:
— Это вам даром не пройдет!
— Захотел пинка в зад, — говорит Корринт, но не двигается с места. Не стоит того, да и все равно не успеть: Феллера и след простыл.
Что сейчас Розинке ворчит, будто разогнали лучших клиентов, — неверно, он и сам это знает. Если они когда тратят деньги, эти лучшие клиенты, то предпочитают их оставить в «Немецком доме» в Бризене, куда ведут все дороги, или хотя бы в Голюбе.
Потому-то фрау Розинке и говорит:
— Дайте-ка сюда.
Рукав у Виллюновой куртки разорван и висит. К счастью, это по шву. Фрау Розинке мигом починит.
А вот стоит Хабеданк, о котором мы не упоминали, но который неприметно, думается нам, руководил всей операцией.
Виллюн, должно быть, это знает; простирая руку, он указывает на Хабеданка и произносит:
— Сципион на развалинах Карфагена!
Развалинах? Давайте оглядимся. Столы стоят, ни один стул не сломан, даже стопки целы. Чистая работа, ничего не скажешь.
И нечто совсем новое в Неймюле.
Вайжмантель стоит у окна, он это понимает. Он глядит на Иоганна Владимира Геете, а флейтист из Хохенека выражает это вслух и торжественно, само собой разумеется:
— Нечто совсем новое. И мы, собачьи дети окаянные, можем, елки-палки, сказать, что мы, разрази нас гром, при этом присутствовали!
— Do stu piorunów!
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Что мы, в сущности, знаем?
Что люди идут гулять в лес или к реке под вечер, что они сходятся и строят вокруг себя стены и возводят над головой крышу, плодятся, размножаются и старятся.
Это мы знаем. И что многое к этому привходит, мы тоже знаем: изредка то, чего ждали, чаще же то, к чему вовсе не были подготовлены, — такие вещи, к примеру, о каких рассказывается здесь. И пусть бы по меньшей мере это малое, чего можно ждать, было одинаковым всюду: в Познанском или в Лёбауском районах, в Чибоже и Неймюле и туда, в сторону Рожан. Но ведь это не так. Левин, который там знал, что к чему, может, и успел это позабыть за год, проведенный на Кульмской земле. А Мари — она ведь тоже все наперед знала и всякий раз опять забывает. И вот приходит Левин и говорит:
