— Никуда я не уйду отсюда!

А Мари закрыла лицо руками и сказала, не опуская рук:

— Мы завтра же отправимся домой.

Пункт пятнадцатый никакого отношения к нашей повести не имеет, зато имеет прямое отношение к нам. В не совсем точной передаче он гласит: грехи отцов взыщутся на детях до третьего и четвертого колена.

Итак, мы говорим об отцах или дедах, хоть и не следовало бы забывать, что отцы и деды — те же дети, только в третьем, четвертом или двадцать седьмом колене. Тут лишь копни — и концов не сыщешь. Мы повсюду вокруг находим виноватых и смотрим на них с осуждением, а сами тем временем, быть может, втихомолку выгораживаем себя.

А ведь, к примеру сказать, эта повесть пишется для нас, для нашей пользы.

«Милый человек, прости!» — читаем мы в «Музыкальном вертограде» Альберта, изданном в 1641 году, и это, как явствует уже из обращения, напоминает нам о бренности человеческого рода, о чем, однако, мы предпочитаем не вспоминать. Вайжмантель незнаком с этим кенигсбергским изданием, хоть музыку ту можно исполнять в три голоса на прекрасные тексты, вокалитер или в сопровождении инструментов. И все же Вайжмантель говорит теми же словами, что и означенный маэстро Альберт:

— Милый человек, прости!

На что Хабеданк:

— Что ж, ступай!

Однако Вайжмантель не прочь пройти с приятелем еще десятка два шагов до небольшого пригорка против Неймюля.

Они и на сей раз возвращаются лугами, что тянутся вдоль Древенцы, как возвращались недавно. Забыты штрасбургские похороны, забыт и новый капеллан, они толкуют о лошадях, в частности о сивой кобыле из Кладруба, что в Богемии. Куда уже только ее не носило! Недолго пожила в Челенте, ожеребилась в Розенхайне, а теперь она в Брудзаве и уже перепродана в Линде.

Тем временем приятели взобрались на пригорок.

Но Вайжмантель не повторяет свое «прости». Он стоит и не произносит ни звука. Как и Хабеданк.

Там, насупротив, где Пильхова хибара отстояла свои тридцать-сорок лет, стоит один лишь жандарм Кроликовский, а больше ничего нет, если не считать остатков забора. Правую руку Кроликовский заложил за борт мундира в двух ладонях от воротника. Так он стоит, и Хабеданк направляется прямехонько к жандарму. А Вайжмантель словно к месту прирос.

— Господин жандарм! — говорит Хабеданк.

— Заткни хайло! — откликается Кроликовский. И, спохватись, как он есть должностное лицо: — Молчать, ртом не разговаривать!

И здесь-то, на обугленных останках Пильховой хибары, Хабеданка — именем закона и властью Кроликовского — берут под стражу. И переправляют в Бризен. Показания же Вайжмантеля, как личности, не имеющей постоянного местожительства, в расчет не принимаются. Властью того же Кроликовского.

«Поджог», — заключает секретарь Бониковский, а судья Небенцаль: «По тяжкому подозрению».

Дознание производится в бризенской городской тюрьме. И как неизбежный вывод — обращенный к штрасбургскому полицмейстеру запрос следующего содержания: действительно ли арестованный, согласно его показаниям, участвовал в погребении (по католическому обряду) Замюэля Цабеля, штрасбургского мещанина-земледельца? Совместно с личностью, именуемой Вайжмантелем. И если да, то когда именно и до какого времени его видели в Штрасбурге?

— Ведомо нам, аще кто возлюбит бога, тому всякое его деяние во спасенье.

Это говорит проповедник Феллер в Неймюле, посиживая в чистой горнице моего дедушки.

На что дедушка:

— Не только что ведомо, а мы видим это снова и снова.

— Аминь! — ответствует проповедник Феллер, что должно означать: «Быть по сему!»

— И так оно и есть на самом деле, — заключает мой дедушка.

Эти слова вполне могут составить наш шестнадцатый пункт.

Да-да, говорит про себя Феллер. Зря я волновался. Все обошлось как нельзя лучше. А что он тогда в Малькен съездил, подумаешь, велика важность! Еврей убрался восвояси, о процессе и думать забыли, да и цыган сидит под замком.

Больше Феллер, правда, ничего не знает, но и этого вполне достаточно.

Мой дедушка посылает тетку-жену за вином своей гонки. А теперь можно и встать, поднести стаканчик к окну да полюбоваться, как полуденное солнышко сияет сквозь чистую, будто слеза, влагу. Таким днем, как сегодня, можно гордиться.

— Все как по заказу, — говорит дедушка, — мне и халупу ту покупать не придется.

— Должно, молнией в нее ударило, — говорит Феллер и, позволив налить себе по второму разу, добавляет: — Тем более что и молнию подхватил Кроликовский, и теперь она в надежном месте под замком.

После третьего шкалика он возглашает:

— Правая молитва доходчива.

А с четвертым в руке выносит всей этой оказии окончательный приговор:

— Несомненно, то был суд господень. — А также: — Десница господня всегда побеждает.

— Можешь сказать об этом слово в следующее воскресенье, — замечает дедушка.

— Долгом почту, — заверяет Альвин Феллер. И с тем идет к себе домой.

А в доме ни души. Он обходит ригу и хлев, заглядывает в каждый угол и приглушенным голосом зовет: «Йозефа!» — но уже знает: Йозефа где-то шляется.

Подожду ее здесь, решает Феллер, войдя в кухню, но он не в силах усидеть на месте. Заходит к одному, к другому соседу и повсюду слышит, что Йозефа побывала и здесь, но давно как ушла.

— Я и повторить не решусь, что она тут несла, — говорит Барковский, а Рохоль прямо в лоб спрашивает:

— Это она от тебя слыхала?

Розинке косится:

— Вы ведь никогда ко мне не жалуете. Или вас какая надобность привела?

А Томашевский:

— Поостерегся бы, брат Феллер!

Итак, Йозефа Феллер обегала всю деревню. Сейчас она уже на выселках. Народ собрался у живодера Фрезе: Ольга Вендехольд и Файерабенд, престарелый Фенске из Садлинок и поляк Герман. Йозефа им и выкладывает все как есть:

— Его это, старикова, работа.

— Даже если так, — замечает Фенске, — кто на него докажет?

— Как тогда с мельницей Левина, — подхватывает Ольга Вендехольд. Она снова раскладывает карты и, озабоченно наморщив лоб, дамой треф почесывает свой пучок на затылке.

— Тьфу, дьявольщина! — выругался Файерабенд и хватил шапкой о стол. — Что ж, так оно и будет до скончания века? А твой-то, видать, с ним заодно?

Йозефа, надо ей отдать должное, не так уж пьяна, чтобы пропустить такое мимо ушей. Она оставляет бутылку на столе и со всех ног бежит домой. Входит в свой уютный двор. И налетает на Феллера, который ждет ее в дверях дома. Увидев ее, Феллер впервые теряет всякое самообладание.

Первый крик, что вырвался у него из глотки, он еще успел поймать зубами. Подняв «Глас верующего», он с силой ударил Йозефу по лицу. Но за первым следует второй крик. Феллер не успел его удержать, и он взвился до свежепокрытой крыши и улетел за ограду.

Зато уж третий крик так и застрял у него в глотке. Феллер швыряет прочь книгу и хватается за щеку, он видит: Йозефа повернулась и не спеша вышла за ворота, не спеша спустилась по улице и растворилась в сгустившихся сумерках.

Догнать ее и за волосы притащить назад?

А может, никто не видел?

С этой мыслью он возвращается домой: судьба правого претерпеть многое. Правым он считает себя.

Хабеданк между тем сидит в Бризене. На деревянных нарах. Без скрипки. Скрипку он поручил заботам Вайжмантеля. Мари и Левин уже в дороге, они миновали Гарцево и еще засветло доберутся до Полькау.

Ветер гонит туман со стружских лугов до самого шоссе. Какое облегчение после тяжелого дня! Еще можно различить гряду холмов, что тянется с востока и упирается в берег Струги. Они хорошо видны на фоне темных лугов, на них еще медлят отблески заката. Но вот уже выглянула первая звезда. А с поросших камышами прудов, что лежат западнее, доносится гуканье жерлянок.

— Твоего отца не так легко запугать, — говорит Левин.

— Легко-то не легко, — говорит Мари, — но сколько же можно?

Да, сколько же можно? Хабеданк утомлен годами, он уже не тот, что был, они с Вайжмантелем — два сапога пара, а ведь Вайжмантель — старик. А пожалуй что и можно, пожалуй что и выдержит. Ведь Хабеданк — цыган. Он выдержит даже здесь, в этой, как говорится, бризенской каталажке — в бризенском остроге, этаком казенном сундуке, кирпично-красном, утыканном железными прутьями здании, откуда не увидишь, как восходит на небо księżyc или la lune, проще сказать, луна, или месяц, или, как мне, может быть, кто-нибудь подскажет, кто еще помнит: цыганское солнце; кто помнит, как этот месяц или луна, белая, круглая и чужая, как вода, плыла над лесами, когда огни на земле померкли и вовсе угасли и лихие щеголи-разбойники спустились с гор к своим девушкам, одетым в парчовые наряды, перехваченные поясами кованого серебра, нарядными шалями, шитыми бисером, или пестроткаными лентами. И девушки вышли к ним с звонкой песней, и, услышав ту песню, разбойники укрепились духом и никогда уже ничего не боялись.