ДОРОГА К ДОМУ Синь. Ветры. Высокая сосна. Ее журавль облетает. На лесистом склоне скромное беленое жилище, зеленое свеченье ивняка. Ветер. Он вел меня. Я рухнул у порога. Он наклонился. Ему я не товарищ. Ведь я бескрыл и шапку вечером закинул к птицам. Смеркается. Мышей летучих крылья касаются моих волос. Пусть сломан руль, не утону, как посуху пройду я по воде. Перевод Георгия Ашкинадзе. ОТЧЕГО МЫ ТВЕРДИМ Отчего мы твердим о дереве, птице в полете, и о рыжей скале, разбившей зеленые волны, и о рыбе в кружеве пены, когда уже поздно и сумрак укрывает леса? Эти краски, рисунки — игра, и, боюсь, не к добру. Чей же сон я забыл: камня, дерева, птицы летящей, кто мне скажет? Или в потемки канут их голоса? Боже, если ты есть и ты позовешь меня, боже, я помедлю, помедлю немного, пойду поброжу. Перевод В. Леванского. ЮНАЯ МАРФА В травах забытья, в змеиных гнездах застывает желтая жара, прочь ступает зыбкая, как воздух, Марфа, истомленная сестра. Тайну до сих пор скрывая в лоне, память о ночах хранит она, старину поет. На небосклоне, на земле заткала все луна. В полном мраке, над заросшей кручей падает на камни узких троп. О, когда ты в лес придешь дремучий разыскать, рыдая, Марфы гроб? Перевод Е. Витковского. МИЦКЕВИЧ Я перед рощей дубовой, замок затих, и свечу поставила мать перед ликом у Виленской брамы, над рекой неслись паруса, ястреб пронесся в дыму, над синевой, алый вечер за ним пришел. Дни прошли в городах, дни прошли на дорогах, горный обвал по имени Крым, перед морем дорожная пыль поднималась, повозка катилась в степях Аккермана. Я свыкаюсь со счастьем, я думаю: это легко, я думаю, голос мой крепнет, я ливень пью, головой прислоняюсь к стенам Парижа, небо я пью как уста, и я вижу ястреба, взнесенного ветром над рощей дубовой, река вьется внизу, на равнине, а там, в вышине, в предрассветных сумерках над лесами, над селами — день, пылающий гневом, мятеж. Я приду, утомлен болтовней и напевом шарманки, но в ушах все звучат призывы этюда, я привстану над пропастью, я жадно буду ловить зовы и звуки дрожащим алчущим ртом, я скажу: это легко. Перевод Е. Витковского. БАХ
Городская свирель — сей муж своенравный, со шпагой, как с мелодией сентиментальной (и представьте себе, человек деловой, с головой), детской радости полный там, где плещет волна, там, где время как живая вода. Оттого с ним и дружат и нагой Иордан, и беременный небом Евфрат. Нет, ему не забыть биенье залива морского и того, кто незримо ступал за огнем уходящим, окликая планеты, задыхаясь в древней тоске [8]. И порой, то ли в Кётене, где блещет придворная музыка, то ли в Лейпциге (роскошь бюргеров, великолепье) — приближается звук, возникает то самое — вновь. Под конец он не слышит уже ликованья вешнего Троицы в трубном пении меди (до которой — 16 футов). Только юные флейты бегут перед ним, танцуя, когда он, утомленный, нотные бросив тетради, покидает свой дом старомодный, чуя ветер летучий, уже не узнавая земли. Перевод В. Леванского. ВРЕМЯ ЩУК Корни, ясеня корни, держите меня, я — камень в прожилках, я падаю камнем из земного пространства, задетый ласточкиным крылом. Ласточка, белогрудка, лети по туманной тропе. Я выхватил горькую щуку со дна, о камень ударил ее. Пока не поблекла зелень, репейником я останавливал кровь. Скорей уноси меня, лодка. Высота посветлела. Дерево птичьих криков раскрывает глаза. Перевод Георгия Ашкинадзе. вернуться Вторая строфа относится к пребыванию Баха у Букстехуде в Любеке. — Прим. автора. |
