Тут тетушка Хузе поднимается с места.

— Уважаемый суд, — начинает она, — я должна вам кое-что рассказать…

— Тетушка! — взмолился Левин.

— Молчи, это нужно, сам видишь!

— Итак: уважаемый суд! Перед вами молодой человек, вот он стоит, работящий, скромный, способный, не какой-нибудь хапуга — Лео, посмотри же на господина окружного судью! И он сам, своими руками, — Лео, покажи руки! — трудами этих рук — а этим гордиться надо, а не стыдиться — построил себе мельницу и вот гуляет с девушкой, что поет, как ангелочек, — спой им что-нибудь, Мари!

Ну, это, пожалуй, слишком, тетушка Хузе! Мари вся зарделась.

А Хабеданк:

— Продолжай дальше, тетушка Хузе, только лучше про что другое.

Хоть Левин и повеселел, увидев, как застыдилась Мари.

Итак, дальше:

— Он с ней гуляет, но, как я уже сказала, по-честному, они на будущую пасху хотели свадьбу сыграть, а теперь как же им без мельницы?

Тетушка Хузе, как видите, немного заливает. Насчет свадьбы. Но это, разумеется, ничему не помеха и бьет на чувства.

— Да, — говорит тетушка Хузе и повышает голос: — А вон стоит тот грубиян, корчит из себя святого, а у самого ни столечко сердца нет, стоит и крысится, и, кажется, с удовольствием слопал бы меня на полдник. Молчи, молчи, знаю я тебя, еще с тех пор, как ты вот такой был, вот он такой был, и вечно полные штаны, да уж помалкивай, голубчик, и что только из тебя выйдет, старый аспид ты!

Как видите, она немножко зарапортовалась.

— Продолжай, тетушка Хузе, теперь уже все равно! Молодец баба! — с чувством шепчет Хабеданк. И трижды повторяет: — Ну и баба!

— Так я же вот что вам скажу!

Тетушка Хузе уже снова владеет собой. Она делает шаг вперед и, потрясая кулаком в сторону судейского стола, кричит — да так громко и так пронзительно, что Фрезе позади вскакивает и становится, разинув рот, как раз в проходе между двумя скамьями, а красноносый Бониковский мычит: «Ну и ну!» — и швыряет ручку в чернильницу.

— Глядите, как бы люди сами не покончили с этим неймюльским дерьмом! Не дожидаясь окружного суда!

— Свидетельница! — Окружной судья Небенцаль снова схватил колокольчик и названивает изо всех сил. — Свидетельница Хузе! Что это за речи! Я требую уважения к суду!

— Вот то-то же, — отвечает тетушка Хузе сердечно и просто. — Поступайте как следует, и вас будут уважать.

— Вы сейчас же, — с подчеркнутым спокойствием продолжает Небенцаль, — сейчас же сядете на место. И будете себя вести как должно. Ваши показания — утверждаю — лишены всякого значения для суда.

Хоть убей, ничего не понять!

И все в таком же роде, а в заключение: представленных свидетелей отвести. Издержки? Что за вопрос! Назначить новое слушание с привлечением свидетелей Низванда и Корринта. Поляки?! И вы настаиваете, господин Левин?

Левин переступает с ноги на ногу. Он оборачивается и смотрит на тетушку Хузе.

— Конечно же, да, Лео! — кричит тетушка Хузе. — Не бойся, Лео, мы тоже все придем.

— Да, — говорит Левин.

— Будут посланы повестки, — объявляет Бониковский.

— Только чтобы своевременно! — кричит тетушка Хузе.

Небенцаль уже закрыл заседание.

— Фрезе, — говорит мой дедушка, выходя из суда. — Это вы привезли всю их шайку?

— Так уж пришлось, — отвечает Фрезе. — Случайно совпало.

— Поговорим в другом месте, — заявляет дедушка.

Город — это, что ни говори, город. Бризен — это, что ни говори, Бризен. Все дороги ведут сюда — точнее: на Рыночную площадь, еще точнее: в «Немецкий дом» Вечорека.

— Город — это, что ни говори, город, — мечтательно произносит Феллер, выглядывая в окно. — Эти дома, эти аккуратные палисаднички, и этот большой домина — канцелярия господина ландрата, и это замечательное здание окружного суда! Зеленая облицовка и башенки.

— Ну еще бы, город — это город, чего стоят одни женщины! — подхватывает ротмистр фон Лоевский, он уже опять здесь. — Ихнего пола тут, доложу я вам, что песчинок на дне морском.

— Хо-хо! — вторит ему дедушка. И, обращаясь к стойке: — Еще кружку пива для господина ротмистра.

Феллер угодливо хихикнул, он не на шутку развеселился, должно быть, выпил свой стакан крошечными глоточками. Он погрозил господину ротмистру указательным перстом и укоризненно цыкнул: «Тссс!»

— Объясните же мне, Фрезе, — приступил к нему дедушка и потребовал, чтобы Фрезе объяснил ему, как он позволил себе привезти дедушкиных супостатов в своей немецкой телеге.

Фрезе залпом осушил кружку, которой угостил его дедушка, и заказал себе вторую.

— Плачу я сам! — заявил он, сразу же выгреб мелочь из правого нижнего жилетного кармана, одним духом выпил и эту кружку и обратился к моему дедушке, протирая левым мизинцем уголок глаза: — Я тебе, так и быть, кое-что шепну на ушко.

Это прозвучало несколько развязно. Лоевский откинулся на своем стуле: сомнительное общество для офицера.

— Вы, кажется, живодер, как я слышал?

Живодер Фрезе поднялся с места, бросил Феллеру, который тоже порывался встать:

— Сиди, сиди! — и, обратись к моему дедушке: — Ты настоящий преступник, такого поискать надо!

С этими словами, составляющими наш двадцатый пункт, Фрезе уходит из «Немецкого дома».

И сразу же заезжает к дядюшке Салли за своими седоками. А те уже выходят на улицу.

Впереди выступает тетенька Гликля, хоть она никуда не едет. Она подбадривает отъезжающих, называя их «деточки»:

— Деточки, бутерброды я вам завернула.

— И бутылку кофею, — говорит Хабеданк, протягивая Фрезе бутылку, завернутую в войлочный лоскут.

И вот они садятся, первой — тетушка Хузе, Хабеданк и Левин ее поддерживают, за нею прыгает Мари, за нею Левин, Хабеданк садится последним к Фрезе на облучок.

И вот отбывают, и что-то еще говорят, наклоняясь вниз, и что-то кричат, оборотясь назад, а дядя Салли еще немного бежит за телегой.

Не успели они выехать из города, еще не доезжая до Фалькенау, ни до железнодорожного переезда, как тетушка Хузе заводит песню. Потому что день уже клонится к вечеру.

Вот уж песня так песня! С паузой после каждой строки, не говоря уже о том, что конечное «поутру» и конечное «в бору» приходится держать как можно дольше.

Цыганский альт Мари. И визгливое сопрано тетушки Хузе. Тенор Хабеданка звучит как старый гобой, да он еще выводит им этакие кларнетные коленца. И тогда Левин смеется, а Фрезе не упускает случая противопоставить им смолисто-черный звук тубы, почти что рев. Иногда с ближнего выгона откликается на него старая корова. Тут уж Мари не в силах петь. И какую-то минуту одно лишь сопрано тетушки Хузе стелется в мягком, насыщенном пылью летнем воздухе, который колеблют только поющие голоса, да слепень, да черные мушки, что садятся животным вокруг глаз и роем взлетают, когда лошади вскидывают голову.

Так подъезжают они к Полькау.

В Полькау уже стемнело.

Стемнело, настолько это возможно в светлую ночь.

Встань же ночью и подойди к окну.

Там, вдалеке, протекает речушка, ее сейчас и отсюда слышно. Это тот самый еле различимый звук, с каким движется спокойная вода, плавный ток, из которого только временами вынырнет ночная хищница рыба да пониже, невдалеке от места, где речушка вливается в Древенцу, выставит голову проворная выдра, с резким плеском рассекая воду.

Рыба поймала мошку, а выдра только всхрапнула разок, хватая воздух.

Тот, кто бродит здесь сейчас, верно, думает, что так тихо еще не было на свете. Новая трава, успевшая подрасти после первого покоса, жестче в стебле, она лишь нехотя клонится под низовым ветром и выпрямляется, чуть он утихнет. Легкое шуршание. И только на кузнечиков угомона нет, но их голоса — это часть тишины, она как бы пульсирует.