И противник понимал. Над прифронтовой полосой то и дело появлялись «рамы». Они упорно кружили над лесом, над дорогами. По ночам в небе повисали яркие ракеты, освещали окрестности пронзительным мертвым голубоватым светом. Их сбивали очередями трассирующих пуль. Но невидимые в ночи «рамы» сбрасывали новые.

Мы играли спектакли только днем, тщательно соблюдая маскировку. И «зрительный зал» щерился желтыми кустиками. И все-таки нас засекли однажды с воздуха. Над лесом появились фашистские штурмовики. Неподалеку посыпался град осколочных бомб.

Командир части, в которой мы играли, приказал спектакль прервать, всем укрыться в щели. Актеры и зрители бросились в лес. А у меня, как назло, разболелась нога, последние дни я крепился изо всех сил, но играл с палкой. Когда все бросились в укрытия, я не то чтобы замешкался, а просто не мог сделать это так же проворно, как другие. И пока ковылял через поляну, надо мной пронеслись штурмовики. Мне стало страшно, но даже страх не заглушил боли в ноге. Я все ковылял и не видел, как штурмовики сбросили бомбы.

Вдруг из лесу мне навстречу выскочил «просто Федя», лицо у него было такое напряженное, словно тащил он на своих плечах неимоверную тяжесть. Он схватил меня за руку, рванул к себе, крикнул: «Ложись!» Я упал, сбитый с ног. «Просто Федя» навалился на меня. Рядом что-то грохнуло. Голову мне осыпало землей. В глазах потемнело. Потом наступила тишина. Я все лежал, соображая, что же произошло? «Просто Федя» прижимал меня к земле.

— Раздавишь, — сказал я, и голос мой прозвучал глухо-глухо, словно говорил я издалека.

Федя не ответил.

Я выполз из-под него и отряхнулся, как собака после купания. А шофер остался лежать рядом неподвижный.

Я наклонился к нему. Позвал. Тронул за плечо.

«Просто Федя» застонал.

— Ты чего, Федя? Ранен?

Он промычал что-то… Слов было не разобрать.

Подбежала девушка-санинструктор, присела на корточки. Сказала:

— Осколком в спину.

Она проворно ножницами стала разрезать Федину шинель на спине.

«Просто Федя» открыл глаза, сказал хрипло:

— Полегче. Шинелка новая, — и закашлялся хрипло.

— Помалкивай! — несердито прикрикнула девушка на Федю. И стала его перебинтовывать.

Потом «просто Федя» спросил:

— Целый?

— Целый, — сказал я. — Ты ж мой осколок на себя принял.

«Просто Федя» чуть улыбнулся:

— Солдатское дело. Сочтемся… А я живучий. Третий раз ранен.

Принесли носилки. Уложили на них «просто Федю». Кругом столпились молчаливые люди. А он шарил взглядом по лицам, искал кого-то…

— Погодите, — сказал я санинструкторам. — Погодите его нести. Я сейчас.

Пробравшись сквозь людское кольцо, я заорал во всю мочь:

— Галя! Галя Синицына!

И когда она вышла из-за деревьев, я схватил ее за руку и потащил:

— Идем скорее! Федю ранило.

«Просто Федя» лежал на носилках. Лицо его было бледным и очень усталым, и только глаза искали, искали кого-то, а когда приметили подбежавшую Галю Синицыну, замерли и стали большими-большими.

— Вот так, товарищ Галя Синицына…

— Как же это, Федя, голубчик?..

— Война. А на войне, бывает, и убьют ненароком, не то что ранят… Спасибо вам за все. За душу вашу.

— Да что вы, Федя… Это… это вам спасибо… за душу… — губы Синицыной дрожали. Она покусывала их, сдерживая слезы. И все бормотала: — Как же это так… Как же это…

Санинструкторы подняли носилки.

— Погодите! — крикнула Синицына. — Товарищи, у кого есть бумага и карандаш. Скорее!

Несколько рук протянули ей карандаш и листки из записных книжек. Она взяла не глядя. Кто-то подставил планшетку. Синицына нацарапала несколько слов на бумажке, сунула бумажку в неподвижную темную руку «просто Феди».

— Вот, будете в Москве… Это мой адрес и телефон. Слышите, Федя?

— Ясное дело, — сказал «просто Федя». — Я живучий.

Его унесли.

Плохо мы играли последние спектакли. Тяжело. Без подъема. Очень не хватало нам нашего «просто Феди». Его открытых глаз, его доброго сердца, его умных, работящих рук.

Так я с ним больше никогда и не свиделся. Только почему-то верю, что жив он. Жив. Такие не должны умирать.

Это случилось четверть века назад. В далекий сорок первый…

По лесной вырубке понуро брели солдаты, на ходу покачиваясь из стороны в сторону. Лица серые, будто мукой припорошены, веки красные, воспаленные. Только кто закроет глаза — окрик:

— Не спать!

Спохватится солдат — и верно, уснул на ходу.

— Пятый день по России топаем, а своих не догнать… Кругом немцы, — ворчал боец Веткин с серебристо-белой полосой в волосах, точно кто кистью провел. — Так, чего доброго, и до Москвы пёхом…

— Разговорчики! — прикрикивал старший сержант Мухин, который остался за командира полка вместо убитого майора Ланского.

В обожженном солнцем сосняке стучали дятлы, гонялись за мошкарой белогрудые стрижи. Пахло смолой, прелым листом.

«И где теперь линия фронта? — думал Мухин. — Беда еще: в живых ни одного офицера! Хорошо, хоть полковое знамя при себе, номер есть — значит, часть жива!»

Ночь переспали в лесу, а на рассвете двое солдат, высланные в разведку, доложили: «Справа шоссе. Немцев не видать. Впереди, километрах в четырех-пяти, станция. Там идет бой».

Солдаты с трудом продирали глаза, кто прислушивался, кто щипал на болоте морошку, прошлогоднюю клюкву. Но от такого «харча» только животы пучило.

Мухин принял решение:

— Будем брать станцию. Ударим с тылу и соединимся со своими…

— А чем ударим? — с подковыркой спросил Веткин.

— Злостью ударим! На «ура» возьмем. «Ура» должно быть такое… Понятно?

— Понятно.

То ли правда злости у солдат накопилось много, то ли немцы не ожидали такой дерзости, только станцию действительно взяли с ходу.

Но странное дело: своих и здесь не оказалось. Остались только следы недавнего боя: обгорелые патронные ящики, стреляные гильзы да один искореженный дегтяревский пулемет. По документам, которые нашли в кармане убитого, установили: крепко дрались тут бойцы Четвертой дивизии народного ополчения. Наверное, подумали, что идет подмога немцам, и отступили.

И опять Мухин собрал бойцов:

— Станцию удерживать нет смысла. Наши, должно быть, где-то у Елизаветина. Будем пробиваться туда…

Нарастающий гул с непривычным присвистом, в самом звуке которого было что-то чужое, враждебное, заглушил последние слова Мухина.

В высоком июльском небе аккуратными квадратами медленно плыли самолеты.

— Как у себя на параде, сволочи! — выругался Веткин. — Где же наши?..

— А вон и «наши»! — мрачно пошутил ефрейтор Чечин, с побуревшим бинтом на голове и с чуть пробивающимися усами на верхней губе. — Накаркал… Врассыпную, пехота, да покрепче грызи мать сыру землю! Спектакль начинается…

Из-за леса взмыли четыре «юнкерса» и, хищно клюнув носами, рванулись к станции.

И вдруг где-то за пакгаузами гулко бухнула пушка. Еще несколько секунд — снова ухнуло. Солдаты начали озираться туда-сюда, задрали головы вверх.

«Юнкерсы» шарахнулись кто куда, а между ними быстро вспухли два белых облачка, похожие на клочки ваты.

Солдаты недоуменно пожимали плечами: неужели немцы с переполоху в своих садят?

Мухин приказал:

— Окружить место, откуда стреляла пушка. Может, свои. А может, и верно, немцы со страху пальнули…

Сразу же за пакгаузами оказалась зенитная батарея. Кругом — взрытая земля, воронки, обожженная трава…

— Гляди, братцы, там кто-то есть! — просипел дошлый Веткин. — Вроде прячется кто. Никак — фриц?

Под припорошенным землей орудием действительно кто-то копошился.

— Эй, кто там? — крикнул Мухин. — Выходи! — И даже попытался растолковать по-немецки: — Капут! Ферштеен? Голова еловая…