Самолет скрылся за вершинами деревьев. Приземлился. Немного погодя в последний раз надсадно прогрохотал двигатель и умолк.

Мы еще с километр не дошли до аэродрома, как увидели отца. Он, широко шагая, шел навстречу. Высокая трава до пояса скрывала его. Отец в привычной кожаной куртке на молниях, синих брюках. Специальный высотный костюм он снимает на аэродроме. Ветер треплет светлые волосы, фуражку отец держит в руке. Я издали вижу, он улыбается. Значит, полет был удачным. Но почему отец идет этой тропинкой? Обычно он возвращается на газике по шоссейной дороге. Случалось, я приходил на аэродром, а отец уже был дома.

Мать хмурит черные брови, хочет казаться серьезной, но губы помимо воли складываются в улыбку.

— И как ты догадался пойти нам навстречу? — спрашивает она.

— Я вас сверху увидел… — смеется отец.

Я с восхищением смотрю на него: отец только что был там, куда ни одна птица не залетает. Не каждому человеку доводится на глаз определить сверху, что земля действительно круглая.

На лбу отца красная полоска — след герметического шлема. Лицо порозовело, глаза смеются. Я люблю, когда он такой. И мама любит. Впрочем, отец гораздо чаще бывает веселый, нежели задумчивый и сердитый.

— Что сегодня делал мой сын? — спрашивает он.

— Не так уж трудно догадаться, — говорит мать. — Взгляни на его рубашку.

— У меня все готово, — говорю я.

— Карбюратор не течет?

— Я подтянул гайки…

— Я в воскресенье задумала печь пироги, — говорит мама.

— Какие пироги? — спрашиваю с возмущением я.

Это не что иное, как посягательство на нашу рыбалку.

— Пироги — это хорошо, — говорит отец.

— И, кроме того, в субботу вечером в клубе концерт… Приехали артисты из Ленинграда.

— Из Ленинграда? — переспрашивает отец.

— Мы же хотели… — говорю я.

Отец мне мигает: молчи!

— Я вот что предлагаю, — говорит он. — Артистов и пироги мы объединим, а в воскресенье рано утром махнем на озеро.

— То на небе, то на озере, — недовольно говорит мать. — Когда же ты дома бываешь?

— В сентябре возьмем отпуск, — с подъемом говорит отец. — И закатимся на юг…

— В сентябре? — спрашивает мама. — Ты же говорил — в августе?

— Отпадает… В августе… Понимаешь, новая машина прибыла — должен же я ее испытать?

С аэродрома поднимается самолет. Взглянув на него, отец говорит:

— Семенов пошел…

— Вот пусть Семенов и испытывает, — говорит мама. — А мы поедем в отпуск.

— Чудачка, — говорит отец. — Да кто в августе ездит на юг? Жара, духота, а вот в сентябре — красотища!

— Ты в третий раз переносишь свой отпуск… Скоро ты меня убедишь, что на юге лучше всего в январе или в феврале. Будем на коньках кататься на Черном море.

— Черное море не замерзает, — говорю я.

— Спасибо, я не знала…

Но отец нас не слушает. Он, нахмурив лоб, прислушивается к удаляющемуся гулу самолета.

— Нина, — говорит он. — Напомни мне, чтобы я позвонил на аэродром…

— Вместе с тобой небо приходит и в дом… — грустно говорит мама.

— Ты посмотри, какой сегодня закат! — говорит отец. — Никак соловей?

— Слава богу, услышал… — улыбается мать.

А закат действительно на славу. Вершины елей и сосен стали черными на желтеющем фоне неба. Не шелохнется ни одна травинка. Тихо стало вокруг. А в роще свистят и щелкают на все лады сразу, наверное, десять соловьев. А в ольшанике соловьи молчат. Они никогда не перебивают «заслуженных».

Мы идем вдоль ржаного поля с васильками, а над нами, на темнеющем небе, расползается белая дорога, оставленная реактивным самолетом.

Люся умерла, не узнав моей тайны. Умерла, презирая меня, считая меня трусом.

Расскажу все по порядку.

На первомайском вечере в школе Люся читала стихи, а я играл на скрипке. Все ребята нашего седьмого «б» орали «браво», «бис», топали ногами и били в ладоши. Я сказал «все ребята», но это не совсем верно. Васька Пенов сидел в первом ряду, он не кричал «браво», не хлопал в ладоши. Я играл, а он смотрел на меня в упор, и зеленые кошачьи глаза его словно остекленели.

Странно, быть счастливым в тот вечер мне мешал неподвижный взгляд Васьки…

Домой я возвращался с Люсей: мы жили на соседних улицах, за Сиреневой рощей.

— Ты здорово играл сегодня, правда-правда, здорово! — говорила она, чуть картавя.

Мне часто казалось, что Люся специально подбирает слова, в которых есть буква «р», чтобы картавить. Откуда она знала, что мне это нравится?

— И ты здорово стихи читала! — сказал я. — Ребята так топали, что пол трещал. Один только Пенов сидел как замороженный!

Люся вдруг остановилась и сказала, опустив голову:

— Васька вчера… признался мне…

— В чем признался?

— В любви…

— В любви? Тебе?! — Я загоготал, точно гусь на реке: — Здорово! Вот потеха!

— Не надо… — сказала тихо Люся. — Над этим не смеются. — И она взяла меня под руку.

Первый раз девочка взяла меня под руку. Я шел не дыша, боясь вспугнуть совсем незнакомое мне ощущение — счастливое и немного тревожное.

Так, молча, мы дошли почти до Люсиного дома, когда из-за кустов сирени вдруг выскочил Васька. Я почувствовал, как испуганно дернулась Люсина рука.

Коротконогий, приземистый Пенов шагал вперевалку пингвиньей походкой, засунув руки в карманы, подняв широкие плечи до самых ушей.

— Под ручку крендельком! — Васька преградил нам дорогу. — Милуетесь-целуетесь! Жених и невеста! На свадьбу позовете?

— Не говори глупостей, Васька!

Голос Люси прозвучал жалобно.

— Иди, иди! — подхватил Васька. — Топай! Сейчас твой музыкант получит до-ре-ми-фа-соль!

Едва Люся скрылась за кустами сирени, как мы уже схватились. Мы бились, неумело колотя друг друга куда попало. Каждый из нас побывал не раз на земле, носы у обоих были расквашены, но мы продолжали биться, разъяряясь все больше и больше. Ударом в грудь я сбил Ваську с ног, но он сразу вскочил, и кисть моей левой руки оказалась зажатой в его широкой лапе.

— Больше тебе не пиликать! — прохрипел Васька и рванул с вывертом мои пальцы.

Собрав все силы, я схватил его правой рукой за горло, Васька икнул, широко раскрыл рот и мешком осел на землю…

Мы встретились в школе после майских праздников. Левую руку я держал в кармане: не хотел, чтобы Васька видел мои замурованные в гипс пальцы. У Васьки под глазом зеленел синячище. Люся знала, как заработал свой фонарь Пенов. Она призналась мне, что видела нашу драку.

— Ты здорово бился! — сказала она. — Знаешь, я ненавижу трусов!

На перемене Люся подошла к Пенову.

— Бедненький! — протянула она, сочувственно вздыхая. — Кто тебя так?

Темное, скуластое лицо Васьки стало белым.

— В долг получил… отдам… с процентами! — И, подняв плечи, он зашагал прочь.

Вскоре нас распустили на каникулы. Мы разъехались по лагерям и дачам, но через несколько дней все уже были дома. Началась война. Мой отец ушел на фронт в июле, Люсин — в августе. А в начале сентября наш городок заняли немцы.

Как мы жили в оккупации — разговор особый. Скажу только, что от голодной смерти меня и маму спасла скрипка. Я играл на рынке, и люди иногда бросали мне мелочь. Играл я с трудом: после драки с Васькой мои пальцы потеряли гибкость. Но я помнил слова доктора: «Не огорчайся, пальцы со временем станут послушными. Однако береги их! Еще одна подобная травма — и все! Драться тебе больше нельзя, иначе позабудь о скрипке…»

Я никому не сказал об этом — ни родителям, ни Ивану Ильичу. А то бы они все время тряслись надо мной.

С Люсей при немцах мы встречались редко. Она работала мойщицей посуды в аптеке. И мама ее работала там же — уборщицей. Из окна своего дома я видел иногда, как рано утром они шли в аптеку — тоненькая, словно камышинка, Люся и сгорбленная, постаревшая тетя Катя…