Обер-лейтенант побагровел.

— Вы не говориль мне правда! Вы будет все иметь сильный наказаний. — Он круто повернулся ко мне. — Рад делать с вами знакомство, фрау генеральш, — сказал он, улыбаясь одними губами. — Машина подана, прошу вас делать мне честь…

Он подал знак фельдфебелю, тот схватил меня за руку и потащил к машине. И в ту же минуту раздался истошный крик:

— Доченька моя! Доченька!

Я еще не поняла, что случилось, как маманя схватила за рукав фельдфебеля.

Фельдфебель остановился, заломив мне руки за спину. Маманя бросилась к оберу:

— Это моя доченька! Кого хошь спроси!

Офицер растерялся. Откуда у жены генерала, у доктора здесь мать, какая-то темная, замызганная старуха… И неужели ни одна из баб не испугалась расстрела и все, решительно все готовы умереть, лишь бы не выдать чужого, незнакомого им человека? Этого не может быть!

Насупив брови, обер смотрел на мою маманю, потом переводил взгляд на меня, потом опять на маманю. Видно, он хотел убедиться, есть ли у нас в лицах что-нибудь схожее. А это не трудно было заметить: уж очень я похожа на мать. Даже родинки у нас над губой одинаковые. Немец, конечно, заметил сходство.

— Старуху тоже брать? — спросил фельдфебель.

— Подожди! — распорядился обер и облизнул свои тонкие губы. — Подожди!

Все молча ждали, что будет дальше. Фельдфебель продолжал держать меня за руки.

В этой напряженной тишине вдруг громко и тоскливо замычала Красуля. Обер вздрогнул, фельдфебель от неожиданности выпустил мою руку.

— Пристрели корову! — крикнул офицер.

Фельдфебель поспешно расстегнул кобуру.

Тут я услышала робкий голос Петровича:

— Недоеная она, господин офицер. Потому и мычит. Прикажите подоить, молочком парным солдатики побалуются.

Обер повернул голову к старосте. Он, должно быть, не сразу понял, что сказал Петрович.

— Недоеная она, — медленно повторил немец слова старосты. — Недоеная… Так… Сейчас будет интересный зрелищ. А ну иди сюда! — приказал он мне. — Значит, ты не есть жена генераль Карев?

— Смеетесь надо мной, господин офицер! Генералы на деревенских не женятся. Правдина я. Доярка бывшая.

Он усмехнулся.

— Сейчас я буду открывать твой глюпый обман. Подойди к корова.

Я подошла к Красуле. Она смотрела на меня скорбными фиолетовыми глазами.

— Начинай, — сказал немец.

Я не поняла, что он хочет.

— Я даль тебе приказаний доить эта корова! — сказал обер и склонил голову набок. Злорадная усмешка скривила его щекастое лицо. — Вы не выполняйт мой приказ, фрау генеральш. Вы умеете доить, как петух петь золовьем. Перед вами — коров. Ее мычание действует на мой нерв. Начинайте ее доить, или вы видайт последний раз эти изба. Ваша судьба не есть в моей власть. Я вас должен доставляйт в надлежащее место, абер судьба этих укрывателей, — он простер руку в сторону замершей неподвижной толпы, — есть в моя полной власть. Им всем будет страшный наказаний.

— За что вы так, господин офицер? Они говорили вам правду.

— Они обманывайт меня. Они называйт вас доярка.

— Так это же правда! Я и есть доярка!

Он опять по-петушиному склонил голову на сторону и скрипуче рассмеялся:

— Выдойте эта корова. Мне есть интерес смотреть на это. Вы видаль корова только в кино. Начинайт делать доение, а я буду делать смех.

— Бабоньки, мне бы ведро абы подойник, — сказала я в толпу и погладила шелковистую морду Красули. Корова перестала жевать, прикрыла свои большие выпуклые глаза и тихонько мыкнула.

— Сейчас, сейчас, — сказала я. — Потерпи минутку…

Подойник притащила Катька — моя дочка. Доярка села на корточки, провела ладонью по вымени и начала доить. «Дзинь-дзинь! Дзинь-дзинь!» — били струйки по дну подойника.

Я стоял и радовался: ай да баба! Утерла немцу нос!

А немец только зенки таращит! Опять стал протирать очки, ровно глазам своим не верит. Потом не выдержал, нагнулся, стал смотреть, как наша доярка пальцами орудует, как у нее все ладно получается.

И бабы повеселели, хоть и не удивились. А чего удивляться-то! На наших глазах выросла девка. Про нее и в газетах печатали, какая она передовая.

Немец чего-то полицаям бормочет, спрашивает. А полицаи только руками разводят: дескать, доит баба по всем правилам… И верно, только и слышно, как струйки дзинькают в подойник. А кончила доить, поднялась, спрашивает вежливо обера:

— Не желаете ли молочка парного, господин офицер?

Тот на нее через очки так зырнул, что и мне не по себе стало! Убедился немец, что она и впрямь доит, как на гармони играет!

Мы уж думали, что все, слава богу, обошлось, а только обер, собачья душа, не успокоился. Не хочется ему в дураках оставаться. Вот он и говорит:

— Корова доить, госпожа генеральш, вы и у партизан могли научиться. Нам известно, что в партизанских лесах есть коров.

— Неужели, — отвечает она, — у партизан коров доить некому, акромя генеральской жены?

— Прикусай свой язык! — кричит немец. — Сейчас будет тебе еще один проверк! Раз ты есть деревенский баба, значит, должен уметь всякое!

Полицаи, каиново семя, гудут в лад немцу:

— Ясно, должна уметь всякое. — И чего-то ему нашептывают.

Фашист говорит:

— Повернись спиной!

Побледнела она, — видно, решила, что фашист ей в затылок выстрелит. А тот вдруг приказует мне:

— Распрягай коня!

— Слушаюсь, — говорю, а сам не понимаю, чего он затеял.

Распряг я того жеребца, стою, держу за узду. Полицай командует:

— Разнуздай! Выводи из оглобель!

Сделал, как приказано, жду новых распоряжений.

— Можете вертеть себя, фрау генеральш, — говорит фашист. — Если ты есть деревенский баба, тогда запрягай этот жеребец в телега, а мы будем смотрейт.

Правдина ему отвечает:

— Это нам, господин офицер, дело привычное, это у нас любая колхозница может…

И слова больше не сказав, подымает с земли седёлку, подтягивает подпругу и за хомут берется. Тут офицер и полицаи шары свои выкатили, ждут, как она опростоволосится. Кто лошадь запрягал, тот знает: поначалу хомут-то надо перевернуть, чтобы узкая его сторона внизу оказалась, да так и надеть, а уж потом на шее вертануть широкой частью вниз и шлею заправить под хвост.

Сделала она все, как надо. А чего ей не сделать-то, не впервой! Полицаи только крякнули да переглянулись.

— Дальше! — командует полицай. — Дальше-то чего делать станешь?

Этот выродок думал, что она случайно смикитила, как хомут надевать. А дальше ведь опять закавыка. Кто ту закавыку не знает, тот хоть год вертись у телеги — запряжки не получится. Незнающий, если и напялит, с грехом пополам, хомут, тут же обязательно станет засупонивать его. А коли хомут засупонишь, в жизни потом дугу на место не приладишь.

Ну, она, конечно, сделала все, как полагается: поначалу дугу приладила, опосля засупонила хомут, да не как-нибудь, а на манер заправского мужика — как засупонивать стала, ногой в хомут уперлась, чтобы до отказа сошелся. Сделала так, приладила дугу, взнуздала коня, прикрепила вожжи к кольцам и обернулась к фашисту.

— Пожалуйте, — говорит, — можете ехать, господин офицер…

У немца аж очки с носа свалились! Ей-богу! Полицаи, хошь не хошь, доклад ему делают: дескать, порядок, выдержала баба экзамен на полную катушку…

— Запрягла коня по всем правилам, — сказал мне полицай.

Я это видел и сам. Видел, с какой уверенностью обращалась она с лошадью, с упряжью. Как все это объяснить?

Я вспомнил уроки своего шефа. Надо разобраться во всем логично. Каким образом в Липицах оказалась мать генеральши? Почему интеллигентная женщина — доктор — умеет доить коров? Запрягать лошадей? Как объяснить все это? Сведения о приходе Каревой в Липицы мы получили от человека, заброшенного нами к партизанам. Он ошибиться не мог. Остается лишь одно: ошибся шифровальщик. И неудивительно: названия русских деревень все какие-то одинаковые: Лугова, Лигова, Луговая, Лаговая…