Позыркал фриц на Натальину ладошку, потом приказывает ногу на колесо поставить. Поставила Наталья ногу на ступицу, говорит с усмешкой:

— Не взыщите, ноги-то не шибко чистые: обувку всю сносила, мыла тоже не купишь…

Не знаю, разобрал ли фриц, что она сказала, а только приказал ей отойти в сторону. Вторая, третья баба подходит к нему, и с ними такая же комедь. Мы стоим, никак не поймем, чего он там на руках-ногах такое выискивает.

Тут как раз и настал мой черед. Подошла я к немцу, сую руку ладонью вверх — на, смотри, гадай!

Немец повернулся к Петровичу, спрашивает:

— Кто такая?

Петрович докладает:

— Правдина Анна. До войны телятницей в колхозе работала.

Стал фриц ладонь мою рассматривать. Провел пес рыжий пальцем, пощупал мозоли, глянул на мои ноги, что исполосовали синие жилы, и сразу головой мотнул — отходи, значит.

И надо же, тут как раз из двора Татьяны корова вышла — Красуля. На всю деревню только одна корова уцелела. Вышла и прямым ходом к телеге, к оглобле, значит, где сено для лошади привязано. Подошла и давай сено хрупать, своя-то солома надоела.

Я от немца отошла, стала где положено, сама глаз с дочки не спускаю. Ее черед подходит. А немец уже уставился на нее, гадюка.

— Следующий! — кричит. И стал протирать очки свои квадратные.

Я подошла к немцу, он прямо впился в меня своими белесыми глазами.

— Кто? — спрашивает старосту.

— Правдина Дарья. В колхозе дояркой работала.

— Руки!

Я вытянула руки вперед, точно на уроке гимнастики.

Не знаю, долго ли фашист рассматривал и ощупывал мою ладонь. Наверно, три-четыре секунды. Но мне они показались бесконечными. Руки у меня задрожали. Немец заметил это, усмехнулся, его глаза стали еще светлее.

— Дрожишь! — сказал он. — Зо! Делай ладони наоборот!

— Как это? — спросила я, потому что не поняла, чего он хочет.

Стоявший рядом Петрович пояснил:

— Господин офицер приказуют тебе держать руки ладонями вниз.

Я выполнила приказ и, впервые за долгое время, сама взглянула на свои руки. Какие они грубые, некрасивые!

Немец разглядывал сквозь очки мои пальцы и вдруг стиснул с такой силой, что я едва удержалась от крика.

— Ноготь! — сказал он и ощерился.

— Что «ноготь»? — спросила я и заметила, что от боли ногти мои побелели.

— Ноготь! Ноготь! — твердил он, продолжая сжимать мою руку. Где грязь под твои ногти? Ты не имеешь грязь под ногти! Все баба имеют грязь, а ты — нет! Ты не есть деревенский баба! Отвечай, кто ты есть?

— Я — Дарья Правдина. В колхозе дояркой работала. Нам строго-настрого приказано было завсегда руки в чистоте держать. Я и привыкла. Теперь уже и коров не осталось, а я все одно смотрю, чтобы руки чистые были…

— Стой на месте! — приказал он, не выпуская моей руки. — А ты подойди сюда! — это он приказал подружке моей — Аксинье Крупиной. Ксюша Крупа — звали мы ее в школе. Ксюша подошла и встала рядом со мной.

— Слушай мой слова! — сказал немец так тихо, что, кроме меня и Ксюши, никто не мог их расслышать. — Сейчас я буду задать тебе один вопрос. Если будешь отвечать неправда, тебе смерть! Ты понимай мой слова?

— Очень даже понимаю, — сказала Аксинья.

— Тогда отвечай, — немец говорил шепотом. — Отвечай, кто есть больной, кого лечит эта доктор?

— Какой доктор? Разве к нам кто приехал? — она отвечала тоже шепотом. Можно было подумать, что разговаривают два заговорщика.

— К вам приехал вот эта доктор! Признавайся!

— Это вы Дашку доктором зовете! — вдруг громко закричала Ксюша. — Нечего сказать, доктор!

— Перестать кричать! — прошипел немец.

Но Ксюша продолжала кричать еще громче, и все ее отлично слышали.

— Это же Дашка Правдина, доярка наша колхозная. Вдовая она. Муж ейный аккурат перед войной помер!

— Ступай на место! — рявкнул злобно немец. — Я сделала шаг назад, но он не выпустил моей руки. — Не ты на место — она!

Когда Ксюша встала в шеренгу, он выпустил мою руку и коротко приказал:

— Покажи ноги!

Я поставила ногу на спицу колеса.

— Ты имеешь белый нога. Ты доила корова ногами тоже? Нога тебе тоже приказ давали держать чисто?

— Стояла в реке по колено — белье полоскала. Вот грязь и смылась, — сказала я.

— Врешь! А загар на нога? Его тоже смыл вода? Я знаю, ты не есть деревенская баба, ты носишь ботинок! Сапог! Староста! Ты есть укрыватель преступных лиц! Какой дом живет эта доярка? Води в тот дом мой зольдат.

Обер сказал что-то фельдфебелю, и тот толкнул старика автоматом в спину. Опустив голову, Петрович повел фельдфебеля и двух солдат к нашему дому.

А обер продолжал свое:

— Ты имеешь очень белый нога! Это есть удивительно. Такой белый нога имеет только жена генерала! Только жена генерала! — повторил он, глядя мне прямо в лицо. — Фрау будет мне рассказать, почему она имеет белая ножка.

Он смотрел мне в лицо, а я смотрела на свои ноги и не знала, кого я больше ненавидела в эти минуты — немца или свои белые ступни.

— Ко мне загар не пристает, господин офицер. У меня и лицо плохо загорает. Просто обидно: у всех загорает, у меня — нет.

Немец стал поглаживать кобуру пистолета.

— Загар не пристает? А почему? Этому медицинский объяснений? Говори! Ты должен знать медицинский объяснений.

— Не знаю, господин офицер. А только не пристает, вот и все…

— Не знаешь? А я знаю! Твой нога белый, потому что не ходишь без ботинка. Все баба ходят без ботинка, а ты — нет. Потому что без ботинка в лесу ходить больно…

— Я в лес, господин офицер, не хожу. Нам староста начисто запретил. Ребятишки ходят, а мы — нет. Мы приказы сполняем…

— Староста будет повешен за преступный укрывательств! Сейчас мой зольдатен найдут в та изба твой медикамент унд инструмент для лечений. Они найдут твой сапог…

Он еще продолжал на меня кричать, когда вернулся Петрович с фрицами. Я, конечно, не поняла, что сказал фельдфебель, но я и так знала, что ничего они в нашей избе не найдут: ни лекарств, ни сапог…

Обер был в бешенстве. Он не хотел признать, что ошибся. Схватив Петровича за плечи, немец зарычал:

— Ваш деревня укрыл партизанский доктор! Генеральш! За это будет суд! Всем!

— Никого мы не укрывали! — хрипел в страхе Петрович. — Это Дашка, што ли, генеральша? Дашка? Дохторша? Смехота!

— Ты будешь сильно смеяться в петля. Ты будешь висеть на свой ворота!

Петрович от страха забыл о всякой почтительности:

— Кого хошь спроси! — кричал он в отчаянии. — Дашку Правдину все знают! Знаменитая доярка! На весь район — первая! Кого хошь спроси.

— Спрошу! — сказал обер. — Сейчас мы увидим метаморфоз: как коровий доярка станет генеральш. — Он сделал три шага вперед и обратился к женщинам: — Вы есть шестный русский женщин. У вас есть маленький ребенки, и им без мама будет плохо. Мы будем вас стреляйть, если вы нас будете обманывайть. Кто говорить правда, тот будет получайт три метра мануфактур унд пять литр керосин.

Все, как по команде, уставились в землю, чтобы не встретиться взглядом с фашистом.

Немец подошел ближе к женщинам.

— Мы знаем, что она есть жена генерал. И она есть доктор. Спрашиваю, как есть ее имя? Кто привел ее ваша деревня? Кто тот больной? Ну, отвечай первый ты! — Он ткнул пальцем на нашу соседку — Валю Липову.

Валя подняла глаза и четко проговорила:

— Дарья Правдина она. В деревне нашей всю жизнь живет. Я с ней на одной парте семь лет сидела…

— Следующий — отвечай!

— Доярка это наша… В бывшие времена…

— Следующий!

— Дашка это! До генеральши нос ейный не дорос!

Катя — дочка Петровича — скривила бледные губы и сердито сказала:

— Правдина это… Дарья! За пастухом покойным была замужем. Она у нас коровья генеральша!

Фашист переводил взгляд с одной бабы на другую.

— Значит, коровя генеральша? — переспросил он.

— Коровья! — подтвердила дочка Петровича. — Доярка!