И вот начался третий раунд. Последний…

А Кароза так и не мог переломить ход боя. Все шло так же, как в первых двух раундах. Да, к сожалению…

Тогда он сказал себе:

«Все! Надо — на штурм. Хочешь — не хочешь, а надо…»

Это было неосмотрительно. Слишком тяжелы кулаки Хеппи Лейно. Но другого выхода Кароза не видел.

А шла ведь предпоследняя минута…

И Кароза бросился в атаку. Да, это было мужественное, отважное решение! Решение боксера. Офицера.

Но и оно не принесло успеха. В пылу атаки Кароза пропустил сильный удар в скулу и оказался на брезенте.

Зал ахнул. Рефери стал считать.

— …три… четыре… пять…

Нет, Кароза не потерял сознания. Но он выждал, отдыхая, до счета «восемь» и лишь тогда оторвал колено от пола.

Теперь уже терять было нечего. Атаковать! Только атаковать!

Он собрал все силы и бросился на Хеппи Лейно. После нокдауна, когда в голове, казалось, гудели десятки колоколов, это было неимоверно тяжело, однако он шел вперед, и вперед, и вперед…

И остановил его лишь медный звук гонга.

Все. Точка.

Прошли томительные минуты, пока судьи писали свои записки. И вот рефери поднял руку Хеппи Лейно. Он победил. Да, Хеппи победил…

И вот опять — раздевалка. Виктор Кароза сидит мрачный. Устало сматывает с пальцев бинты. Виток к витку, виток к витку…

Итак, все было ни к чему!

Он устало усмехнулся. Выходит, врут книги?! Всегда пишут: если старался не для себя, для команды, если шел на жертвы ради общего дела — победишь!

А он вот все делал для команды — и проиграл! И как!..

Леопольд Николаевич вошел в раздевалку, глянул на Карозу.

— Как плечо?

Это насчет того сильнейшего крюка во втором раунде.

Плечо ныло. Но Кароза мотнул головой — ничего, мол.

Однако тренер жесткими пальцами помял, помассировал сустав.

— Не больно?

Кароза опять качнул головой. Больновато, конечно. Да что говорить-то?

Тренер надавил также на скулу, заставил подвигать челюстью.

— Зайдешь потом к врачу.

Посмотрел на Карозу, — видно, хотел что-то еще добавить, но передумал. Ушел.

Кароза принял душ. Но на этот раз и душ не помог. Все так же было тоскливо и муторно.

Да, проигрывать никогда не сладко. А этот бой — особенно…

Остался бы он в полутяжелом — выиграл бы у Эйно Стучка. Конечно, выиграл бы — вон ведь как Мухин его разделал! И все было бы прекрасно!

Он неторопливо одевался, когда в дверь постучали.

Кароза удивился. Обычно боксеры, тренеры, судьи входили без стука.

— Да, да!

Вошел старик и с ним мальчик лет двенадцати.

Старик держался прямо, худощавый, подтянутый. И костюм сидел на нем не по-стариковски ловко.

— Вы нас простите, что мы с внуком отнимаем ваши минуты для отдыха, — подчеркнуто вежливо произнес старик.

Говорил он по-русски почти правильно, но с сильным акцентом.

— Ничего, ничего, — Кароза пригласил старика сесть.

Странно, зачем тот пожаловал?

— Я — большой болельщик, — сказал старик, оставшись стоять. — И мой внук — тоже большой болельщик, — он ласково положил тяжелую руку на голову парнишки.

Тот, как вошел, так не открываясь глядел на Виктора Карозу. И глаза у него были такими откровенно восторженными!.. Кароза уже не раз видел такие глаза у мальчишек.

— У нас к вам есть большая просьба, — сказал старик. — Автограф.

Он достал из кармана программу боев и, проведя по ней пальцем, будто написав что-то, повторил все с тем же неправильным ударением:

— Автограф.

Это тоже было привычно Карозе. Автографы у него просили нередко. Но сейчас он удивился.

— Автограф берут у победителя, — сказал он. — А я…

Старик выпрямился. К сразу стало видно — в молодости он был очень высоким.

— Победа, поражение — всякое случается на длинной спортивной шоссе, — поучительно произнес он. — Но настоящий болельщик… О, настоящий болельщик знает истинный цена любой победе и любой проигрыш.

Он запнулся, видимо, подбирая слова. Наверно, говорить по-русски ему все же было нелегко.

— Бывает поражение, которое есть дороже победы, — сказал старик. — И я, и мой внук, мы знаем, вы — полутяжеловес… И вот… для коллективности… Нет, как это? Опять я, кажется, не так сказал?..

— Нет, все так.

Кароза торопливо подыскивал в уме, что же написать на программке? Что-нибудь хорошее, мудрое, четкое, как афоризм. Но, как назло, ничего интересного не шло в голову, и он просто поставил свою фамилию.

Оглядываясь на первые дни своей службы в армии, я не могу не вспомнить ротного старшину Сергея Ивановича Клинкова… Он ввел меня, новобранца, в не знакомый мне тогда еще мир — мир солдатской находчивости и инициативы…

Помню, это было на пятый или четвертый день службы. Наш взвод был выделен на какие-то работы. Идти со взводом мне ужасно не хотелось. Стоя в строю, я лихорадочно соображал, как мне избавиться от этих работ, и после инструктажа обратился к старшине. Мол, наш замполит роты, товарищ старший лейтенант Воднев, спрашивал, нет ли среди вновь прибывших художника. Так вот я — художник.

— Отошлите меня к замполиту, — закончил я. — Вы же знаете, как ему нужен художник.

Я не выдумывал. Замполит роты действительно искал художника, но спрашивал об этом как раз в тот момент, когда я помогал на кухне чистить картошку.

Старшина роты внимательно выслушал меня:

— Значит, хотите идти рисовать?

— Так точно! — браво отчеканил я. — Рисовать и писать, оформлять стенгазету, все что угодно.

— А еще что умеете? — спросил Клинков, разглядывая меня своими голубыми глазами. — Покажите-ка руки…

Не понимая, куда он клонит, я выставил вперед руки и повернул их ладонями вверх.

— Работали где-нибудь? — спросил старшина.

— Никак нет. Готовился в Академию художеств.

— И что же, могли принять?

— Могли бы…

— Ну ладно, — раздумчиво произнес он. — Останьтесь.

Взвод мой с песней ушел на работу, а я остался с Клинковым. Старшина, казалось, очень заинтересовался мной. Он расспрашивал меня о доме, о родителях, о жизни вообще; поинтересовался, нравится ли мне в армии, и усомнился, когда я ответил, что нравится.

— Ведь вы же ничего не умеете, — возразил он. — Таким поначалу служба хуже мачехи бывает… Ну, да дело сейчас не в этом…

— Я могу идти в клуб, к замполиту? — обрадовался я.

— Дело в том, — прервал меня старшина, и мне показалось, что он подавил улыбку, — дело в том, что мне надо сделать табуретку… За этим я вас и оставил. Сделаете и несите в мою каптерку. И времени вам на это, — он посмотрел на часы, — до обеда.

— Но я же не умею…

— Вот и научитесь.

— Но… а где же я возьму топор? А гвозди?..

— Не знаю, — равнодушно сказал старшина. — К сожалению, ничего этого и у меня нет… Да вы что, собственно, пререкаетесь? — вдруг нахмурился он. — Вам приказ ясен?

— Ясен…

— Выполняйте!

— Слушаюсь…

Старшина ушел, оставив меня в растерянности. «Смеется он надо мной, что ли? — думал я. — Ну какую ему еще надо от меня табуретку? Что я — столяр? Плотник? Краснодеревец? Да коли на то пошло, я едва рамку-то для картины сколотить умею… Нет, шел бы уж я лучше со всеми. Копал бы сейчас чего-нибудь да посвистывал или носил на носилках. И никаких табуреток, никаких проблем с гвоздями и топорами…»

Однако шло время, и надо было что-то предпринимать: к этому меня обязывала воинская дисциплина. Я уже знал тогда: пока я не выполню приказания старшины или пока он его сам не отменит, никакая сила не поможет мне перейти в распоряжение замполита. Значит, так или иначе, а табуретка должна к обеду стоять в каптерке Клинкова. Должна стоять! Но как ее сделать? Чем? Из чего?

Конечно, такие случаи, когда мне приходилось выполнять какую-нибудь постороннюю работу, бывали и раньше, но там, на «гражданке», они обставлялись совершенно по-другому. Например, чтобы прибить в классе плакат, школьный завхоз давал мне в левую руку четыре гвоздя, а в правую молоток и подставлял лестницу… А тут? Из ничего предлагали (не предлагали — приказывали) сделать табуретку. Тут было над чем подумать.