Мне вспомнилась похожая ситуация. Кажется, это было в восьмом классе школы. Мы проходили тогда по физике свободное падение тел. Закон Галилея. И вот, чтобы проверить истинность закона, я и еще двое учеников нашего класса взяли и бросили из окна третьего этажа учительский стул. Было много неприятных разговоров, но все разрешилось сравнительно просто. Мы — трое учеников — взяли у родителей деньги и без всяких затруднений купили новый стул. И все. «А что, если я и здесь поступлю так же? — вдруг подумал я. — Старшине нужна табуретка. Какая ему разница, кто ее делал. Ему даже еще лучше будет, и мне возиться не надо. Куплю — и порядок».

Кое-какие деньги у меня были, но немного недоставало. Я побежал в казарму и занял у дневального по роте. Потом я отправился в военторг, который был тут же, на территории городка, и купил хорошую крашеную табуретку. С этой табуреткой я и предстал перед старшиной Клинковым.

— Ваше приказание выполнено, — отчеканил я.

Клинков поковырял ногтем краску на сиденье.

— Рядовой Володин, — печально сказал он, — у вас золотые руки. Такого специалиста мы еще здесь не встречали…

Он замолчал. И я вдруг почувствовал, что очень обидел его.

— Отныне вы будете у нас по столярной части, — сухо сказал Клинков. — Каждый день после обеда вы будете делать по табуретке. Вам ясно, рядовой Володин?

— Ясно, товарищ старшина, — сказал я, краснея. — Так точно…

— Можете идти.

Я пошел. Мне было ужасно стыдно. Хотелось поскорей все как-то исправить, загладить, вычеркнуть к черту эту магазинную табуретку, будто ее и вовсе не было. Хотелось, чтобы Клинков думал обо мне иначе…

После обеда ко мне подошел командир отделения младший сержант Орлов.

— Ну что, — спросил он, — рисовали у замполита?

— Нет, — ответил я. — Старшина заставил меня работать.

— Что? — засмеялся младший сержант. — Наверное, табуретку делать?

— Так точно, — подтвердил я, — табуретку.

— Мне это знакомо, — с улыбкой сказал Орлов, — я тоже начинал у Клинкова. Сначала, конечно, растерялся, а потом ничего. И топор нашел, и гвозди… И все, что надо.

— А я не нашел, — сказал я. — Я купил табуретку в военторге.

— Эх ты, — сказал Орлов, — салага!.. Не понял ты еще, видно, службы…

«Ах, вот в чем дело, — догадался я. — Ну ладно…»

— Понял, — сказал я. — Теперь понял.

…Топор я нашел на кухне. Он был страшно тупой и все время соскакивал с топорища. Первым делом я прочно насадил его. Потом пошел в артмастерскую и как следует наточил. Из березовых чурок, приготовленных на дрова, я вытесал четыре бруска для ножек. На правой ладони у меня вздулась мозоль. Но я продолжал работать. Выпросив там же, на кухне, старый ящик из-под консервов, я расколотил его и таким образом добыл необходимые мне гвозди и доски. Правда, доски были тонки, но я приколачивал их, накладывая одна на другую. Если требовалось что-нибудь отпилить, я пилил двуручной пилой. Так я работал до ужина и сколотил табуретку. Табуретка получилась у меня с виду топорная, но прочная и устойчивая.

И старшина Клинков одобрил мою работу.

— Топорная работа, — сказал он, — но ничего. Пойдет.

А вечером, после поверки, старшина Клинков вызвал меня из строя и, к немалому моему удивлению, объявил мне благодарность «за проявленную инициативу при выполнении порученного задания».

С тех пор прошли годы. Я работаю на заводе. И часто, когда мне приходится видеть, как молодые специалисты, сталкиваясь с какой-нибудь пустяковой, но не знакомой им работой, теряются и часами ждут помощи, я с благодарностью вспоминаю своего первого воинского наставника, ротного старшину Сергея Ивановича Клинкова.

Вот вы просите рассказать о моей пограничной службе, а сами уже улыбаетесь. Я-то знаю, почему вы улыбаетесь. Думаете, дескать, пограничный рассказ — это обязательно, во-первых, нарушитель границы, во-вторых, образцово-показательный солдат, который задерживает этого матерого волка; ну, тут, как водится, и помощь простых советских людей и, уж конечно, строгий волевой начальник заставы. Ну что ж, именно таким и будет мой скромный рассказ. Ничего не поделаешь — служба!

Начну с начальника заставы, капитана Малышева Олега Федоровича. Он был у нас действительно строгий и не в меру дотошный. Говорю «не в меру» потому, что ему в то время едва перевалило за тридцать, а придирчивости и ворчливости у него хватало на все пятьдесят. Не приведи господь, попадешься ему на глаза небритым, или там без пуговицы на гимнастерке, или, скажем, в нечищеных сапогах. Сразу же прищурится, поднимет одну бровь, посмотрит зачем-то на часы и начнет читать мораль про дисциплину и про достоинство воина-пограничника, про нарушения, про инструкции и так далее, и тому подобное. Заодно тут же припомнит твои прежние промашки, ежели они у тебя были. А если не было, так скажет: вот на такой-то заставе был такой солдат, вроде вас, товарищ Корешков, неряха, и дошел он, мол, до того… И пойдет приводить разные некрасивые примеры. И все это ровным, занудным голосом. Лучше бы уж сразу дал наряд вне очереди на кухню картошку чистить — и делу конец.

А еще наш капитан очень уважал глагол «доложить». Спрягал его, как говорится, во всех наклонениях. «Доложите, рядовой Корешков, как у вас обстоит дело с личной физической подготовкой. Вы вчера взяли стометровку, если не ошибаюсь, на четыре десятых секунды ниже вашего обычного времени». Или: «Товарищ старший лейтенант, у вас рядовой Макаров последние дни скучный ходит. Почему вы мне не доложили, что он бросил курить?»

Между прочим, вышел у меня однажды такой случай. Прогуливался я как-то в свободное время с одной девушкой из соседнего поселка в березовом леске неподалеку от заставы. Вдруг откуда ни возьмись навстречу Олег Федорович. Я, конечно, вытянулся, как полагается при встрече с начальником. А моя девушка — Марусей ее звали — шутница она была, тоже встала во фронт да еще козырнула капитану.

Тот прищурился, приподнял бровь и говорит:

— Товарищ Корешков, доложите, где находится ваш головной убор?

А моя зеленая фуражка находилась в это время на кудрявой Марусиной голове, потому что недавно прошел дождик, с берез капли валились, я фуражку-то Марусе и отдал. Ну, что тут скажешь? Стою, руки по швам, молчу.

Капитан ничего больше не сказал. Посмотрел на часы и пошел своей дорогой. А вечером вызвал меня к себе.

— Товарищ Корешков, кто эта девушка? — спрашивает.

— Мария Тарасова, — говорю. — Медсестра из поселковой больницы.

— Почему вы мне не докладывали об этом знакомстве?

Ну, тут я разозлился. Может, тебе еще доложить, что мы с ней уже целовались? Мало ему, что оконфузил меня перед девушкой, бездушный человек!

Вслух я, понятно, ничего этого не сказал, а только подумал так. А еще я тогда подумал: «Чего это он к Марусе прицепился? Наверно, всюду ему мерещатся шпионы и нарушители. Вот перестраховщик!»

Впрочем, нарушители границы мерещились, я думаю, не одному Олегу Федоровичу. Всем нашим ребятам мерещились. Мне, например, в особенности. Похвастать тем, что самолично задержал нарушителя, я еще не мог, не везло мне как-то по этой части. Например, взять вот Лешку Макарова. У того на счету целых два задержания — почет, уважение, всякие поощрения, вроде отпуска домой, а главное, «сознание выполненного долга перед Родиной», как любит говорить Олег Федорович. А что он, Лешка-то Макаров, особенный, что ли? Никакой он не был особенный против меня. Оба мы пришли на заставу с законченным средним образованием и оба служили по второму году. Оба отличники боевой и политической подготовки и оба самбисты третьего разряда; что же касается лыжного кросса, так я всегда раньше его приходил к финишу. Просто Лешке везло: обязательно он в наряде, когда нарушитель идет, а я на отдыхе в это время. Обидно, но факт. И перед Марусей неловко. Она известная насмешница. «Доложите, рядовой Корешков, сколько вы задержали нарушителей за время вашей героической службы на энской заставе?» А мне, по существу, и ответить нечего. Приходилось подпускать туман: дескать, это государственная тайна, разглашению не подлежит, и тэ дэ, и тэ пэ.