Грянул оркестр. Ахнула земля под копытами сотен лошадей. Мальчишки, потрясенные, недоумевающие, счастливые, бежали рядом с командирским конем. А с седла улыбался им парень в сдвинутой на затылок папахе, и смешливые ямочки дрожали на его щеках.

Двадцать лет спустя, известный на всю страну писатель Аркадий Гайдар написал в своей автобиографии:

«…Семнадцати лет я командовал полком. Молод был очень. Командовал, конечно, не как Чапаев. Помню, однажды снял я маузер, отстегнул саблю и пошел с ребятишками в рюхи играть!»

Я знаю, что она идет сзади. Не по тропинке, которая петляет меж островками желтой куриной слепоты, а вдоль ржаного поля, пронизанного синим мерцанием. Это качаются на ветру васильки. Их много во ржи, не у кромки поля, а там, дальше, где гуляют зеленые заколосившиеся волны.

Когда я оглядываюсь, она нагибается и рвет васильки. И вид у нее такой, будто она случайно сюда забрела за цветами. Раньше васильков вдоль ржаного поля было гораздо больше. Теперь стало мало. Она их все скоро сорвет. Папа как-то сказал, что председатель колхоза должен вынести благодарность за то, что она уничтожает сорняки. Она ответила, что без васильков и поле не поле. Что угодно можно называть сорняками, только не васильки.

У нас в квартире в вазах, в стаканах, даже в пузатой бутылке из-под болгарского вина стоят васильки. Это ее любимые цветы.

Солнце светит в спину. Оно скоро сядет за лесом. Оно большое, красное и совсем не жаркое. Не то что днем. Когда солнце сядет за лесом, начнут петь соловьи. Здесь много соловьев. Те соловьи, которые поют хорошо, живут в роще, а которые похуже — в зарослях ольшаника.

Папа в шутку сказал, что в роще, мол, живут «заслуженные артисты», а в ольшанике — рядовые.

Сегодня солнце очень долго не садится. Один из «заслуженных» попробовал голос и защелкал, засвистел. Не хватило у него терпения дождаться заката. Остальные пока помалкивали.

Она выпрямилась, опустила руки с синими васильками и, наклонив пушистую коричневую голову, стала слушать. Она могла слушать соловья до утра. Вот так, наклонив голову и не двигаясь.

Но соловей не поет вечно. Он тоже устает. И тогда она сноса продолжает путь.

Она — это моя мама. Я на нее сердит, поэтому и называю «она». Я иду на аэродром — встречать отца. Каждый раз, уезжая на аэродром, он просит маму, чтобы она его не встречала. От нашего дома до аэродрома шесть километров. И потом, случается, полет затягивается. И маме приходится ждать. И у нее иногда бывает такое лицо, что папиным знакомым хочется подать ей стакан воды. А командир части сказал ему, что при виде мамы он почему-то чувствует себя виноватым.

Папа очень просит маму не приходить на аэродром. Она обещает, но как только он улетает, у нее все из рук валится — и она уходит в поле за цветами… А ржаное поле как раз в той стороне, где аэродром. Мама говорит, что она даже и не замечает, как оказывается у летного поля.

Я останавливаюсь и жду ее. Она нагибается за васильками и долго не разгибается. Она думает, что мне надоест ждать и я пойду дальше. Но я стою и жду.

— Это ты, Костя? — улыбаясь говорит она. — А я смотрю, — мелькает впереди знакомая рубашка…

— Ты же обещала, мама! — говорю я.

— Ты это о чем? — удивляется она.

— Он опять рассердится…

— Ты хочешь, чтобы я рассердилась?

Я этого не хочу.

— У нас с папой мужской разговор, — говорю я. — Ты нам будешь мешать.

— Мама никогда не может мешать.

У нас действительно сегодня с отцом мужской разговор. Мы должны обсудить предстоящую рыбалку. Через два дня воскресенье. На Соленом озере в прошлый раз мы ничего не поймали. Теперь поедем на другое. А вот на какое именно, мы и должны обсудить. Маме все это не по душе. Она не любит рыбалку и всегда нас отговаривает от этого дела. «У тебя единственный день свободный — воскресенье, — говорит она. — И ты опять куда-то хочешь сбежать?» Мы один раз уговорили ее поехать с нами на озеро, но на нее напали комары — и она вернулась домой вся в волдырях.

Так что при маме заводить разговор о рыбалке не имело никакого смысла.

Вот почему я и был сердит, что она сегодня опять пошла встречать отца.

— Что это у тебя на рукаве? — спрашивает она.

— На каком рукаве?

— Какой ты все-таки неряха, Костя! — говорит мама.

Мы продолжаем путь вместе. У меня нет морального права спорить с матерью. На рукаве большое масляное пятно. У нас есть мотоцикл «ИЖ». Я всегда его чищу и заправляю. Я уже умею ездить — отец научил, но на шоссе выезжать мне не разрешают. И на аэродром тоже. И вообще мне без отца заводить мотоцикл запрещается. Вот чистить, смазывать — это пожалуйста.

— Он тебе не говорил, когда прилетит? — спрашивает мать.

— Наверное, через час, — отвечаю я.

— Он говорил, что ему не очень-то нравится эта «ласточка»…

Мой отец — летчик-испытатель. Он испытывает новые сверхзвуковые военные самолеты. «Ласточка» — это один из них. Мне отец ничего про «ласточку» не говорил. Про свои самолеты отец не любит со мной говорить. А вот маме сказал…

— В прошлом году он тоже так говорил… А потом пришлось катапультироваться.

Прошлой весной папин самолет загорелся в воздухе, и он едва успел выброситься с парашютом. Об этом я знал. Тот самолет оказался ненадежным. Три раза отец поднимался на нем, а потом он загорелся.

Мама ждала отца на аэродроме всю ночь, а потом утром перед зеркалом выдернула из головы несколько седых волос. Моя мама очень молодая. Ей всего тридцать два года. А мне тринадцать. Она говорит, что с таким большим сыном ей неудобно появляться на людях. И правда, некоторые думают, что я мамин брат.

Над полем прокатился мощный раскат. Это где-то в вышине самолет перешел звуковой барьер. Немного погодя послышался обычный гул. Когда мы с отцом рыбачим на озере и над нами раздается такой взрыв, пугливая уклея выскакивает из воды. А птицы на несколько минут замолкают. Я спрашивал отца: слышит ли он там, наверху, этот взрыв? Отец сказал, что, наоборот, когда начинается сверхзвуковая скорость, в кабине становится тихо.

До аэродрома еще километра три. Мы идем от военного городка напрямик. По шоссейной дороге до аэродрома девять километров. Мы слышим могучий рев, и вот над вершинами деревьев взмывает большой золотистый самолет. Кажется, что у него нет крыльев. Реактивный свечой уходит в небо и скоро исчезает из глаз. Потом, когда он наберет высоту, за самолетом потянется белый след. Все небо над аэродромом расчерчено широкими белыми шлейфами. Они расползаются вширь и потом вообще исчезают.

— Костя… — говорит мама. — У тебя не закружится голова? Ты так долго смотришь на небо…

— Уж и смотреть нельзя?

— Ты никогда не станешь летчиком, — говорит мама. — Два летчика в семье — это слишком много…

Но здесь я непреклонен.

— Буду, мама, — отвечаю я.

— Столько на свете разных интересных профессий… Инженер, геолог, учитель…

— Я буду летчиком, мама.

— Да, конечно, мы, женщины, созданы только для того, чтобы ждать вас, мужчин… — Она взглянула вверх. — Нас разделяет целое небо…

— Разве мало женщин-летчиц? — спрашиваю я.

— Мой милый, я самая обыкновенная женщина, которая ходит по земле… Имею я право спокойно ходить по земле и не смотреть все время на небо?

— Как называется эта бабочка? — спрашиваю я, чтобы перевести разговор на другое.

— Оглянись, посмотри вокруг… Прекрасная земля, правда? Но она становится жесткой и безжалостной для тех, кто падает на нее… Так уж устроен мир. Миллионы женщин ходят по земле и не думают о том, что существует такая неприятная штука, как земное притяжение. А я все время помню о нем. О земном притяжении!

Снова в воздухе знакомый гул. Я останавливаюсь и задираю голову. Идет на посадку самолет. Я вижу, как он выпускает шасси. На серебристых крыльях красный отблеск заходящего солнца. Самолет весь вытянут, как веретено, а на носу игла. Это сверхзвуковой бомбардировщик. Уж не «ласточка» ли отца? Таких самолетов я раньше не видел.