В ответ полоснула автоматная очередь.

А потом на чисто русском языке:

— А ну, подходи по одному! Живодеры, фашисты проклятые!

— Свои мы! — обрадованно завопили в несколько глоток. — Русские. Из окружения пробиваемся…

Наступила пауза.

Затем ствол орудия, который казался тоже поврежденным, начал медленно клониться в сторону притаившихся солдат.

— А ну, покажись, какие вы есть свои! — раздалось со стороны батареи. — Много вас таких… своих…

Мухин вышел из-за укрытия. За ним последовали несколько бойцов.

— Один подходи! — последовал повелительный окрик. — Не то часану прямой наводкой…

— Ополоумел, что ли? — загалдели солдаты. — Да свои мы! Из окружения… Пробиваемся…

— Пробиваемся… Из окружения… — передразнил тот же голос. — Столько вас тут драпануло — всех фашистов окружили бы… Так нет — всё их окружают! Вояки…

Когда Мухину наконец позволили подойти к батарее, из-под орудийного лафета вылезло какое-то странное низкорослое существо: наизготовку немецкий автомат, на голове стальной шлем, густо заляпанный грязью, гимнастерка без ремня висела клочьями, а из левой разодранной штанины торчала почернелая коленка.

Мухин начал переговариваться со странным зенитчиком и, немного погодя, крикнул:

— Подходи!

Ефрейтор Чечин чертыхнулся:

— Никак пацан?!

Чечин оказался прав: это был тощий хромоногий парнишка лет пятнадцати-шестнадцати. Из-под чуть приметного козырька стального шлема хмуро смотрели коричневые с желтыми искорками глаза, запавшие щеки испачканы глиной, копотью, а под правым ухом засохла струйка крови.

— Познакомились, — не то шутя, не то серьезно сказал Мухин. — Этого солдатика звать Женька… Евгений. Воспитанник зенитного полка. Следовательно, артиллерист кадровый! А теперь — фактически командир батареи, как, к примеру, я командир полка…

Мухин посмотрел на полузасыпанные тела погибших зенитчиков и медленно стащил с головы пилотку.

— Ну что делать будем, комбат? — глухо произнес он.

— А? — переспросил Женька и странно покривил ртом.

— Да оглох он, — подсказал Веткин, внимательно разглядывая Женьку. — Видать, контужен.

— Наши где-то недалеко, — погромче повторил Мухин. — А немцы вот-вот очухаются и ровное место здесь оставят. Вот и спрашиваю: что делать будем, комбат?

По всему видно было — Мухин спрашивал просто так… А думал о своем. «Ведь ясно — из городских… хлипкий… А поди-ка подступись. И наплевать этому Женьке, что фронт прорван, что немцы кругом и что винтовки у нас — бывшие осоавиахимовские… Такому все нипочем! Знай долбит из своей пушчонки!.. А может, так и надо? Может, этой-то отчаянности и недостает нам? Ведь правду шкет говорит: не фашисты нас окружают, а мы их. Земля-то наша, русская, советская!»

— Так что же делать будем, комбат? — машинально повторил Мухин, поскребывая ржавую щетину на крутых скулах.

— Бить фашистов будем! — решительно заявил Женька. — Фрицы думали: все, крышка нам… А одно орудие осталось целое…

Веткин в сердцах даже сплюнул.

— Одной пукалкой немцев застращать… Поди-ка!

Женька сдвинул шлем на затылок и с каким-то странным прищуром посмотрел на Веткина, на угрюмо молчавших солдат.

— Мне приказа нет отступать, — тихо, но твердо сказал он. — Орудие бросать не имею права. А вы… вы как хотите. Вам, пехоте, виднее… Царица полей…

В словах Женьки было обидное, колючее. Солдаты старались не глядеть друг на друга.

Мухин о чем-то тихо говорил с Сажаевым, широкоплечим, кряжистым солдатом, который остался за комиссара полка.

Наконец, посовещавшись, Мухин и Сажаев подошли к бойцам.

— Ну так как, братья-славяне! — сказал Мухин. — Дадим бой немцам? Сами понимаете… Дело труба. В живых вряд ли кто останется. А так… так можно и пробиться. Наши недалеко.

Солдаты переминались с ноги на ногу, молчали.

— Если можно, — вдруг мягко попросил Женька, — оставьте хоть одного бойца. Мне одному тяжело с орудием… Да тут еще нога… Ушиб здорово.

— Я останусь! — сбычась, сказал Чечин.

— И я, — почти одновременно повторил Веткин и пристально посмотрел на Женьку. — Может, сынок меня, старика, воевать поучит. По всему видно — артиллерист знатный… А то — всё бегом, вроде зайца…

Со стороны шоссе нарастал гул. Иногда слышался лязг железа.

— Танки! — сказал Мухин. — Подтягиваются. Скоро дадут прикурить.

Солдаты, как один, повернулись в сторону шоссе.

— Ну! — с плохо скрытой издевкой сказал Женька. — Валяйте. Таких, как вы, много уже махнуло мимо батареи. И у вас, видать, опыт есть… Вон прямо через противотанковый, за кустики… и в лесочек… Там и отдышитесь…

— Ты это брось! — резко оборвал его востроносый связист Ворожейкин. — Штыком против танка, что ли? Ерой…

Но кто-то другой возразил:

— Надо — так надо. На то и война…

— Сколько снарядов у тебя? — деловито спросил Мухин.

— Целый ящик!.. — ответил Женька.

— Моща! А патронов сколько?

— Наскреб… И немецких автоматов-шмайсеров приволок четыре. Еще шесть карабинов… гранат РГД… — Женька растопырил пять пальцев.

— Техника! — съязвил Веткин и, наклонившись к Женьке, по-заговорщицки зашептал: — Врешь, брат! Не артиллерист ты. Из музыкантов… Из капельдудкиных, значит. Вон на петлице линялый след этой… заковыки, лиры, что ли? И пальцы длинные… Не мужицкие. И говорок питерский… Веткина шиш кто обманет! Насквозь вижу…

От смущения глаза у Женьки порыжели, сделались большими.

Веткин как в воду глядел.

Женька скрыл от Мухина, от солдат, что был он воспитанником музвзвода. И зачем всем знать, что музвзвода этого давно нет и что он так же затерялся на лесных дорогах, как и этот «полк», и что он, Женька, с первых дней войны пристал к зенитчикам? «Ну и что тут зазорного — музыкант, — успокаивал он себя. — Был музыкантом — стал артиллеристом! Теперь другая музыка нужна».

— Здорово это вы! — наконец удивленно произнес он.

Веткин приложил палец к губам.

— Молчок! Могила, понял? — Надвинув огромный шлем на глаза Женьки, тихо спросил: — Мать, отец есть?

— Мама есть, — признался Женька и шепотом добавил: — А отец был да сплыл… Смычок да скрипку на память оставил…

Мухин был затянут, застегнут на все пуговицы, будто готовился не к бою, а к строевому смотру. Подводили только отросшая щетина на щеках да вконец разбитые кирзовые сапоги. Бутылочного цвета глаза его изучающе щупали бойцов. Распоряжения отдавал он спокойно, неторопливо, точно всю жизнь был командиром полка. Он приказал окопаться и занять круговую оборону. Предупредил:

— Если что, за меня остается ефрейтор Чечин Сергей. За политрука — рядовой Сажаев. Тоже солдат проверенный. Хоть и беспартийный, а подкованный…

Безрассудное мужество Женьки передалось не только Мухину, но и бойцам. Казалось, забыта была усталость, подавленность и даже явная бессмысленность предстоящего боя. Распоряжения выполнялись быстро, с какой-то лихостью. Похоже было, что солдаты, не раз видавшие смерть, старались чем-то угодить Женьке, словно искупали перед ним какую-то вину, действительную или мнимую.

И пытаясь утаить томившие их чувства, которые всегда бывают у солдат перед боем: тревогу о себе, о родных, близких, с которыми, быть может, не придется уже свидеться, — шутили по-солдатски забористо, с подковыркой.

Женька делал вид, что не слышит двусмысленных шуточек и, как подбитый воробей, прыгал между стреляными гильзами, снарядными ящиками.

— Планшет не трогайте! — сердито покрикивал он. — И бинокль положьте на место. Все это командира батареи. Я дал слово лично отдать его… его невесте… Потом здесь памятник поставим. До самого неба…

— Воздух! — гаркнул кто-то.

Солдаты задрали головы кверху.

Над станцией почти бесшумно планировала немецкая «рама».

— Корректировщик-разведчик, — важно пояснил Женька. — Высматривает, костыль. А вон и танки, глядите!