У залитого солнцем окна ряд стульев. Села. Бледно-лимонное солнце бьет в спину.

Хорошо-то как. Стало вдруг ничего не надо. Ни-че-го.

— Марина Николаевна, прошу.

Сердце подпрыгнуло.

В незаметной боковой двери, как в раме, стоял приветливо улыбающийся секретарь обкома. Улыбка предназначалась мне, синие глаза его смотрели прямо на меня.

— Прошу. — Сказал мило, по-доброму.

Пригласил снова сесть, выдвинул из-за стола свой стул.

— ...За границей были? Ну и что? Да полноте.

...Искала телефон.

— Товарищ Беляков...

— Ну так, все в порядке?

Я молчала.

— Вы слушаете, товарищ Кострова? В порядке?

— Да.

— Оформим в гороно. А Синебрюховы, что ж, уйдут, отомрут. Вы слушаете?

— Да.

Так кончился этот день.

Прошел март. Начались оттепели. С Волги дует теплый ветер. В воздухе чувствуется весна.

Свободные от школы дни провожу в районной библиотеке или хожу в музей. Жанна, заведующая музейным фондом, водит меня в запасники, показывает творения русских мастеров. Мы говорим с ней о современной живописи, и Жанна взволнованно с любовью говорит о местных одаренных художниках. И, глядя на нее, думаю: сколько на свете хороших добрых людей. А в моей стране — стоит только позвать — и сколько их откликнется, талантливых, одаренных.

Проводив Жанну до площади, захватив бутылку кефира и булочку, иду домой, в тети Варину комнату, где, угнездившись в кресле, читаю или думаю о книге — моей книге, которую буду писать непременно.

Дни колдовски удлиняются, свету становится много и все чаще тянет с Волги весенний ветерок. Весна. С осени у меня будет два французских класса, Я почти счастлива.

Областная библиотека. Он сидит за постоянным своим столом. Читает. Я стою на пороге читального зала, смотрю на него и с робкой радостью думаю, что вот войду и сяду за мой стол, шепотом позову его, и он вздрогнет, обернется и брови его поднимутся. Он встанет, подойдет к моему столу, наклонится, и я близко увижу его темные радостные глаза.

Мы вышли к пристани. Шли молча. Наклонившись, приблизил ко мне свое лицо, поцеловал меня и сказал, впервые обращаясь ко мне на ты:

— Я знаю, ты меня любила. Но только на одну минутку. На один миг.

Что-то сдавило мне грудь, стало трудно дышать, приподнял меня, прижимая к себе, и еще раз поцеловал.

Дошли до причала. Сидели, откинувшись на скамейке, смотрели, как над рекой стелется туман и как идут по набережной редкие в этот поздний час парочки, как меняется освещение белой ночи — волшебное время года в этом городе, прекрасном и волнующем, ни чуть не меньше, чем тогда, когда я увидела его впервые.

Пряно пахло левкоями. Лунный свет дробился на воде. Тихо. Ни гудков, ни свистков. И не было белого, как свадебный торт, парохода. На том берегу горело несколько редких огоньков.

Я настороженно ждала разговора. Он открыл новую коробку папирос, протянул, наклонился, зажег спичку и поднес к моей папиросе. Мне показалось, он нарочно осветил меня, чтобы разглядеть мое лицо, а свое прячет в тени.

Папироса зажглась, я убрала голову от огня и сказала:

— Спасибо.

— Ну так что? — сказал он, закуривая.

Я молчала. Он продолжал разглядывать меня.

— Ну так, — повторил он.

— Я не узнаю себя в дни наших встреч, — сказала я растерянно. — Я почти все время о вас думаю. Сама не знаю почему. Ведь мы знакомы так мало.

Он смотрел на меня не то удивленно, не то жалобно — в потемках я не могла разглядеть выражение его глаз.

Я старалась угомонить свое сердце.

Где-то ниже по течению вскрикнул и пожаловался гудок. Он поднял голову, повернулся и вопросительно посмотрел на меня, быстро встал, взял меня за руку и, потянув за собой, зашагал так решительно, словно нам надо было куда-то идти, — далеко идти не мешкая. Но мы всего-навсего дошли до лестницы и спустились на дебаркадер.

Пароход шел вверх по Волге. Мы стояли на палубе, дыша предрассветной свежестью.

— Расскажите мне о себе, — попросил он.

Моя дороссийская жизнь волновала его. Он любил расспрашивать меня про Вадима, про времена, когда я была совсем юной, сидел, притихнув, и слушал.

— Будь такая, какая была в прежней твоей жизни.

— Я такая.

— Правда, такая?

— Конечно.

Он крепко сжал мою руку в заглянул мне в глаза, потом отвел взгляд в сторону и долго молчал.

Домой вернулась на рассвете, веселая, с гудящими ногами. Тихонько прошла на кухню, умылась — и на цыпочках в комнату. Лежала с закрытыми глазами. Думала, видела, вспоминала, Как во сне, от которого никак не хочешь проснуться.

Лето.

В мою жизнь глубоко вошли новые люди, и это радует. Все по-настоящему плохое, кажется, осталось позади.

Даю Жанне уроки французского — разговорной речи. Собирается вернуться в Ленинград. Там у нее мама и маленький сын Андрюша. Может быть, ее возьмут экскурсоводом в Эрмитаж, и тогда ей понадобится французский разговорный. Ведем с ней долгие беседы.

Посыпались уроки французского. Стала отказывать. Не надо мне так много. Хотелось бы не зарабатывать, а работать. По-настоящему. Хочу быть нужной. Хочу сесть за рукопись. Написать. Рассказать!

Крепнет дружба с Жанной.

Иногда мне кажется, что вижу сон, чем-то значительный, один из тех, которые начинаешь рассказывать и вдруг останавливаешься, умолкаешь. Иногда я записываю какую-нибудь свою мысль и потом не могу разобрать собственные закорючки.

Думаю о нем. Неотступно. Странно, а ведь я о нем ничего не знаю. Почти ничего. Знаю, был крупным инженером-ученым, степень доктора. Потом у него были нелады в институте, и он ушел на завод. Трещина в отношениях с семьей. Женился второй раз. И, кажется, трещина тоже. Не говорит, но я ее чувствую.

Есть в нем и самом трещинка. Иногда я ее ощущаю. Человек с уверенностью в себе, а по жизни идет зигзагом. Наверное, у всех так — немножко зигзагом.

Благополучное существование — это скучно. Что о нем скажешь? Писать жизнь — выстраданную. Вот о чем я думаю, размышляя о книге, которую буду писать.

Я со своего места у окна вижу, как он останавливается на крыльце. Стоит и с удовольствием вдыхает прохладный утренний воздух. С высоты трех маленьких ступенек он улыбается солнцу, слабому ветерку, деревьям.

Жду. Чего жду? Так уж у меня. Всю жизнь приходилось ждать чего-то. Вся жизнь — на тычке. С Вадимом — ждали. Ждали своего «дома». А потом, когда добрались до него — его не было, «дома» нашего. И опять ждали. А теперь вот вроде бы я дома — не в отеле же «Веронезе» у месье Дюма, — тети Вари — и все равно, ждешь. Жду. Жду. Жду. Об этом ожидании я могла бы написать целую книгу.

Отправились в сосновый бор, бродили по глухому ковру игольника. Вернулись на берег, Говорил о себе. Говорил и не договаривал.

Сидела на берегу, читала и, читая, время от времени поглядывала на пловцов, молодых, загорелых ребят. Чем-то привлек мое внимание юноша, темноглазый с тонкими чертами лица. Что-то в нем взволновало — показалось, похож на Кирилла, юного, каким я впервые его увидела. Смятенные мысли, смятенные раздумья не прогнать и не отогнать.

Мы снова встретились. Было уже поздно, когда мы пришли к тети Вариному дому.

— Нельзя ли войти? — сказал он.

— Нет.

Он повернул меня к себе.

— Посидим тут немножко, — сказала я.

Мы сели на лавочку у ворот.

Я смотрела на траву меж каменных плит тротуара. Я прислушивалась к себе, неуверенно, с непонятным беспокойством. Что-то как бы стронулось во мне, и я даже не знала — когда. И вдруг все остановилось, все замерло, все заняло свое место.

— Она красивая? — спросила я.

— Кто?

— Жена.

— Приятная.