Отец Зойки, москвич, уже тогда был главным инженером одного из крупных московских заводов. Была Москва, гости, дача, машина... И скука, понимаете — скука. Родилась Зойка. Ольга поступила учиться. Потом она стала догадываться о неверности мужа. Ушла в себя. И хотя в общем все шло к тому, что они должны были разойтись, они почему-то не расходились и не расходились. Как-то раз застала подругу в объятиях своего мужа. Завернула в одеяло шестимесячную Зойку — и на вокзал.

Ольга Федоровна засмеялась:

— Отправилась в Забайкалье, к родителям. И ведь поскакал вслед. Молил: «Вернись! Забудь...» Мать просил, отца. Слал потом переводы. Их отправляла обратно. И письма его оставались без ответа.

Он женился, ее муж, на той подруге, а много позже, уже после войны, будучи в командировке в Москве, она встретила его в вагоне метро. Потащил к ним. Сидели втроем, пили чай, вспоминали, смеялись. А он нет-нет да: «Пришли мне Зойку, ну хоть на каникулы, что ли, пришли девчонку...» А поздно вечером, провожая ее в гостиницу, говорил: «Вернись, Ольга, ну, честное же слово, вернись. Люблю тебя. Одну тебя. Только одну тебя и любил». Смеялась: «Дурачина ты дурачина». — «Так ведь я серьезно». — «И я серьезно».

Ольга Федоровна погасила в пепельнице папиросу и встала. Пошла к окну, распахнула, и в комнату хлынула предрассветная прохлада. Дождь, гроза давно кончились, а мы и не заметили.

— Вот и вся моя история. Однако пора спать. Скоро утро.

Я слушала, как она ступает на цыпочках по прихожей, чуть слышно открыла, потом прикрыла двери столовой...

Идут месяцы — год. И еще месяцы и вот — два... Идет время. И все в одну сторону, и ничто не может остановить его хода. Оно ассоциируется у меня с Сеной. Вода так же, как и время, никогда не вернется обратно. Как моя жизнь. Идет своим путем... Непостижимо, но живу. Хочу жить.

Отменили хлебные карточки. Страна строится. Кажется, за сто лет всего не восстановить. Земля — дыбом. Страшно и подумать. Но восстанавливают города. Ставят рекорды. Жизнь несется на больших скоростях...

Зима. Пришла как-то сразу, после короткой осени. Окна разрисованы узорчатым серебром. Жарко бьет в это ледяное кружево зимнее солнце.

Голубая русская зима.

Вспомнила: катили как-то раз с Кириллом, стоя на открытой площадке автобуса, по вечернему Парижу. Просто так — куда повезет.

На площади Бастилии гудела раскинувшаяся тут ежегодная ярмарка. Мы соскочили. Площадь горела мириадами огней. Подсвеченный голубоватым светом ангел на мемориальной колонне — вечный заложник зимы и туманов — задернут легкой пеленой. Мне всегда казалось, что ангелок этот притопывает то одной, то другой ногой, безуспешно пытаясь согреться.

Пересекли площадь, привычно лавируя в головокружительном потоке машин, пошли мимо раскинутых на тротуаре балаганов. Палатки тира, колеса лотереи, повозки гадалок, лотки со сладостями, русские горы, те, что в России называются американскими, карусели, качели, как магнит, притягивали субботнюю публику рабочего района Бастилии. Люди толпились вокруг тех, кто пытал силу, свою судьбу, свою ловкость, свою меткость. Кучка молодежи ждала своей очереди, чтобы штурмом захватить электрические вагончики с крутящимися сиденьями тобогана.

Шли, затерявшись в толпе, мимо настырных зазывал.

«...Путешествие — за бесценок! Людям со слабым сердцем следует воздержаться!..»

Зазывала — жирно-розовый, с круглым брюшком француз — вручает картонные билетики выстроившимся в очередь перед входом:

«Входите, мсье. К вашим услугам... За исключительно низкую плату... Незабываемое путешествие. Оно заставит биться ваше сердце в три раза быстрее. Но если оно у вас слабое, не рискуйте, не исключен несчастный случай. Входите, мсье, входите... Плата — ерундовая... Просто задаром».

Бродили меж балаганов, меж разных «Игорей» и «Тань».

— А ну их к... — сказал Кирилл. Взял меня за локоть, ускорив шаг, увел на тротуар.

Где-то они теперь те «Игори» и «мадам Тани»? Они были бы, вероятно, удивлены, если бы им сказали тогда, что чьей-то памятью будут унесены на родину.

Узкие, вдоль слепых дувалов, улицы по-воскресному безлюдны, пустынны. Никто не догоняет меня, никто не попадается навстречу.

Забрела на окраину. Маленькая, обрамленная беленными известью домиками, площадь. Домики под соломенными крышами, наполовину ушедшие в землю, палисадники, на кольях покосившихся плетней кринки. Колодец-журавль. Церковь. Купол-луковка. Стоит посередине, облупленная, окна заколочены фанерой... К выступу разбитой звонницы прикреплена тарелка громкоговорителя.

«Площадь — Россия!» —так окрестила я это место. Древний этот поселок русских переселенцев навсегда останется в моей памяти, как помню все дни и места, где была счастлива.

Упрямая память открывала такие же снежно-синие дни, и такое же синее небо над землей, и таким же вот ледяным светом светило солнце, и дымки поднимались из труб, и ветер относил их в сторону. Я стояла недвижима. Застрял в горле ком.

Детство. Оно возникло вдруг из какого-то далекого мира: там все осталось таким, как было, словно добрый волшебник не дал вещам ни состариться, ни разрушиться.

Лихорадочно заработало воображение. Оно вводило меня в домик, в один, в другой. И в домиках — люди: прадеды и прабабки, правнучки и правнуки. И я радовалась, что они есть. Были всегда. Есть и будут...

Кувыркались в снегу белобрысые мальчишки. Над куполом летали галки. Небо заволокло. Медленно начал падать снег. Сидела на пне, прислонясь к церковной ограде, и улыбалась. Улыбалась отдаленной перекличке петухов, едва слышному звону льда в ведрах с водой — их несла мимо девушка в стеганке и платке, — торопливой воркотне птах в карагачах. Вдали, из-за плетня заржал жеребенок. Стукнул оторванный лист железа на церковной крыше. Скрипнул журавль у колодца.

Время как бы остановилось. И все пережитое сконцентрировалось и слилось в настоящем.

Где-то запели. Где-то тут, совсем рядом, в два голоса. Мелодия дальняя, старинная тревожит душу. Поют с ласковым укором про то как «пел на грех, на беду соловей во саду...»

Я подпеваю, хотя не знаю мелодии, и песню такую не слыхала никогда. Меня никто не слышит. Я покачиваюсь с закрытыми глазами и подпеваю.

По радио передали последние известия. И полилась прекрасная музыка. Мазурка Шопена. Та самая, в которой спокойная радость жизни, гармоничное и счастливое восприятие мира. Я наслаждаюсь. Если бы замедлить ход времени, чтобы дольше голубел этот тихий свет и этот удивительный день! Но день уходит.

Снег все идет. Мохнатый, щекочущий лицо снег. Я смотрю на освещенные окна домов и мне кажется, что там, в этих домах, горят тысячи свечей и идет тихий зимний праздник. И пришло ощущение, что вот сейчас, где-то рядом, на этой земле, затихшей под снегом, происходит что-то очень хорошее, и я, Марина Кострова, участвую в этом. Ведь какую-то пользу я все-таки приношу. Мое душевное волнение сменяется глубинной радостью.