Наш век на смерти щедр, а вера в загробное возмездие утешает очень немногих.
*
Не помню, как выбралась из напиравшей на окно толпы, пошла по камере как слепая. Потом села на чьи-то нары. Я сидела на нарах, на моих или на чужих, не помню. Я шептала не помню что и неизвестно кому.
Я не плачу. Я только не хочу быть. Не хочу быть нигде. Нигде.
Вадим...
*
А на утро — всё как обычно. Построили на пустыре, считали. Забыли только вычеркнуть из списка увезенного ночью архитектора. И унтер фон Затц называет номер Лемерсье.
«Умер за Францию!» — грохает из рядов.
Смятение зондерфюрера...
*
Все было как обычно. И, как обычно, после аппеля пришли к нам парни из лагерной лавки. Ребята пришли в последний раз — отправляют в Германию. И, как всегда, — с ними пришел фон Затц.
Клоди стояла у стены, глядя прямо перед собой...
Фон Затц не по-военному снял фаружку и, слегка поклонившись, подошел чуть ближе:
— Я очень сожалею...
Слова его упали в молчание.
— Я не мог этого предотвратить, — он показал на свой китель. — Если бы можно было, я бы уклонился.
Клоди стояла не шевелясь, глядя мимо.
Он сделал какое-то движение рукой, значение которого ускользнуло от меня. Молчание становилось всё плотнее и плотнее. Неподвижность Клоди и всех нас, очевидно, делала это непроницаемое молчание еще тяжелее, наливала его свинцом.
Я слушала его голос, глухой, с певучей интонацией.
Я смотрела ему в лицо. Оно было бледным и осунувшимся.
Глаза унтера поднялись и задержались на моей нарукавной повязке. Встретилась с ним глазами...
Он повернулся к Клоди:
— Я глубоко уважаю людей, любящих свою родину. — Он шагнул к ней. Выпрямился, склонил голову: — Завтра отбываю... на Восток... умирать... — Он протянул Клоди руку. — Прощайте.
Она чуть заметно, не отводя от него взгляда, покачала головой, как бы говоря себе: нет. Но спустя мгновение губы приоткрылись, она медленно подняла руку — и почти тотчас же уронила ее.
*
Ее привел к нам зондерфюрер.
Серый китель, серая юбка, желтая кобура на боку.
Вилли пошел с ней по камерам.
Больше мы не видели его, Вилли. Убрали и Эрнста.
Она носится по настилу. Загоняет в камеры. Грозится запирать.
Гестаповка запретила работникам лагерной лавки ступать за проволоку женского сектора.
С завтрашнего дня нам с нашими бидонами — на пустырь, туда, где она прикажет остановить тележку.
Наполнять бидоны, отсчитывать черпаки, тащить с пустыря... самим.
*
12 часов. Сигнал на обед.
Из окна нам видно, как ребята, обогнув барак, катят тележку с дымящимся котлом на пустырь.
Свисток, и парни останавливаются. Тележка на середине пустыря. Ребята отходят в сторону. Они не спускают глаз с нашего барака...
«Черная Грета» идет на пустырь. Она что-то говорит конвойному и возвращается на настил,
Свистит — обед!
*
Сапогом бабахнула в нашу дверь. Стоит на пороге и неистово свистит...
Из камеры в камеру, с порога на порог. Идут минуты...
Тишина гнетущая.
— Еще минуты...
Бунт?!! Плеткой по столбу!
Неистовый свисток конвойному, и мы видим, как солдат делает знак парням — повернуть!
Тележка катит обратно в кухонный барак...
А завтра? И завтра...
И послезавтра... И после-после...
*
...Режим карцера. Режим строгого карцера.
Выводят по двое. Едим траву. Землю.
*
Полдень. Из наших окон нам видно, как дежурные мужского сектора парами идут за супом.
...Обогнув угол кухонного барака, появляется первая пара — Рауль и Леонар... Несут дымящийся котел с супом. Чуть согнувшись под тяжестью, каждый держит двумя руками ушко тяжелого котла. Ступают медленно, осторожно, глядя под ноги. Вышли почти на середину пустыря, поставили котел на землю. Вторая пара... Третья пара... Ступают медленно, тяжело.
Внезапно, по неизвестно кем данному сигналу, парни наваливаются на котлы и с оглушающим: «Суп в женский барак! Суп в женский барак! Суп в женский барак!..» — переворачивают их и... к чертям собачьим.
Медленно расползается по угольному грунту молочная дымка широких потоков...
А ночью увезли Рауля...
*
— Марина, ты не спишь?
Это — Доминик.
— Марина...
— Что тебе?
— Марина, где бы я ни была, в небе или на земле, — я буду его любить. Веришь, нет? Буду любить Рауля, пока не умру. И потом тоже — в небе.
— Achtung! Appel! — Внимание! Аппель!..
И включен свет!
Отбросив от двери гестаповку, в камеру ввалился комендант, за ним — зондерфюрер.
Перепуганные, соскакиваем с верхних ярусов, торопливо пристегиваем нарукавные повязки, трясущимися руками торопятся натянуть на себя одежонку наши старушки, становятся у своих нар.
— Апп-п-ель!!
Это — комендант. Шагнул вперед, качнулся, стукнулся головой о нары и грубо выругался. Комендант пьян. Он считает нас. Идет вдоль первого ряда и считает нас, и, считая, тычет каждую в грудь кулаком.
Недвижимо у дверей стоят зондерфюрер и гестаповка.
Комендант считает нас, сбивается, начинает сначала.
Ткнул меня в грудь. Выругался. Я локтем отодвинула его от себя, и он заметил на рукаве мою повязку. Остановился. Стоит и смотрит на меня, — смотрит так, будто в первый раз увидел меня. В протрезвевших глазах гитлеровца я увидела свой приговор...
Комендант продолжал стоять. К нам шагнул зондерфюрер. Тот самый, который только что отправил Лемерсье и только-только — Рауля... тот самый, что отправляет нас... из лагеря.
Подошел, и тоже — будто в первый раз увидел.
У косяка соседних нар стоит Доминик. Она рядом — между нами только Мадлен. Я вижу, как Доминик передвигается ближе к Мадлен, и мне почему-то становится страшно. Я боюсь ее лица.
Резко повернувшись к гитлеровцу, Доминик подняла на него слегка побледневшее исказившееся лицо, свои огромные фиалковые глазищи, глубоко вдохнула воздуху, размахнулась и... треснула по лицу его!
— А теперь — стреляй!
Что было потом? Больше Доминик мы не видели...
*
Не нахожу себе места.
Еще раз тащусь к проволоке. И опять к проволоке. И к бараку. И опять к проволоке.
Потом сижу на земле.
Мне хочется побыть одной.
Луи прав — ничто им не поможет. Ничего не изменит. То, что они делают с нами, только защита от собственной смерти. Иллюзорная.
Ночной аппель пьяного коменданта был его последним.
Их посылают на восток. Умирать.
Отодвигаюсь на край порога, чтобы не мешать проходу: в нашу камеру собираются старушки, будут молиться. Читать молитву будут маркиза и Клоди...
Заупокойную...
Всю ночь лил дождь, и перемешанную битым углем землю размыло. Грязь жидкая и черная. У самого настила стоит огромная лужа, и женщины старательно ее обходят. Стряхивают налипшую на сабо грязь и идут в нашу камеру.
Появилась гестаповка. Понеслась по настилу, рассекая воздух ударами плетки. Женщины торопятся к дверям.
Маркиза. Мы с ней поздоровались глазами.
Клоди вынесла ей домашние туфли. Она переобулась и, присев на корточки, принялась деревяшкой счищать грязь со своих туфель. Она торопится. В камере ее ждут... Как обычно, без нее не начинают.
Подскочила гестаповка. Мгновение — и туфля маркизы летит в лужу. Толкнув женщину в спину, гестаповка рвет из рук у нее вторую туфлю. Маркиза вскочила на ноги и, подняв на немку чуть исказившееся лицо, твердым голосом:
— Святая Мадонна, да ведь мы еще во Франции! Да, мы еще во Франции! Не забывайте этого!
Как сквозь туман я вижу, как Клоди быстро и ловко схватывает замахнувшуюся на маркизу руку немки и сильным ударом в лицо валит «черную Грету» наземь.
Потом? Потом — мы. Навалились. На растянувшуюся на скользких досках настила гестаповку навалилась тяжелой массой груда тел.
Отталкивая друг друга, мы рвемся в самую гущу! Одно желание — ударить! Крепко, сильно — ударить!
